Августин. Беспокойное сердце - Тронд Берг Эриксен

Юлиан называл приверженцев Августина «деревенщиной» (rurales), «подонками» (vufgus), «любителями зрелищ» (theatrales), а самого Августина — «покровителем ослов» {patronus asinorum). Юлиан черпал свои знания якобы из философских сочинений и считал, что являет собой уровень образования, о каком ни Августин, ни его провинциальная группировка не могли и мечтать.

Для Августина Юлиан стал средоточием всего, что портило ему жизнь. Юлианово высокомерие, дерзость и ложный оптимизм претили старому епископу. К этому надо добавить и презрение Юлиана к верующим простолюдинам, тем самым, которых Августин утешал и наставлял столько лет, сколько был епископом. Больше всего Августина, наверное, пугало то, что этот дерзкий молодой человек во многом напоминал ему его самого в ранней молодости. Разрыв с Юлианом заставил Августина занять позиции, близкие к манихейству. Впервые в своей жизни он оказался перед агрессивным противником, не менее ученым, чем он сам, и владеющим теми же риторическими приемами.

Августину были не чужды издевка, ирония и аргументы ad hommem. Но он привык сам определять стелем» накала страстей и количество выпадов. И Иероним, и Августин были темпераментными полемистами. Они, не стесняясь, употребляли по адресу своих противников любые бранные слова, какие считали нужными. Оба не останавливались перед грубостью и оскорблением противника, что поражает современных читателей в сочинениях этих святых людей.

Однако в борьбе с Юлианом Августин встретил, так сказать, полемиста–самоубийцу, который прибегал к самым крайним возможностям и который с самого начала отбросил всякую сдержанность. Потому Августин в этой полемике и производит впечатление усталого и ожесточившегося человека. Он говорит как епископ, который хочет навести порядок среди своей паствы, но быстро обнаруживает, что не встречает того же желания к примирению у противоположной стороны. Юлиан стремился к одному: он хотел увидеть, как Августин будет страдать и умрет, наказанный за то, что он сделал с Пелагием. Юлиан пережил Августина, но радости это ему не принесло.

Августин не мог понять, что кто–то может сомневаться в реальности первородного греха. Всю жизнь он сталкивался со злой волей и себялюбием людей. Его понятие христианства было связано с образом греха как болезни, излечит ь которую может только вера в спасение. В «Исповеди» нет более прозрачных метафор, чем те, которые говорят о Христе как о враче, о грехе как о болезни, и о спасении как о выздоровлении (Исп. II, 7; V, 10; IX, 8 и др.). «Ты врач, я больной» (Исп. X, 28). Ошибка юлианского гуманизма состояла в том, что Юлиан не знал, как большинство людей стремится найти смысл в своем жалком и нищем существовании. Юлиан знал только модное духовное направление верхушки римского общества и говорил исключительно от своего имени. Августин же солидаризировался с самыми несчастными и таким образом вернулся в ту среду, из которой вышел, — правда, в неуязвимой роли епископа.

Глава 23. О Троице: Дух, созданный по образу Божию

В 1465 году художник Беноццо Гоццопи изобразил на хорах храма Сан–Агостино в Сан–Джиминьяно эпизод из детства Августина. Легенда гласит, что однажды маленький Августин ложкой выкопал на берегу яму, которая заполнилась водой. На вопрос, что он там делал, мальчик ответил, что легче перечерпать ложкой всю воду из океана в эту яму, чем постичь тайну Троицы. В этой связи снова всплывает старый мотив о «неведении ученых мужей» — docta ignorantia (Письма, 197,5; Рассужд. на Еванг. от Иоан. 13,5).

Если ты что–то понимаешь, то это еще не Бог, говорит Августин (Проп. 117, 5). Этот мотив означает нечто большее. Идея в том, что чем больше человек учится, тем меньше он понимает. С этой точки зрения ученых следует считать несведущими, а несведущих — учеными. Docta ignorantia как идея уже мелькала в ранних диалогах Августина (О порядке, И, 16). Молчание важнее всего, что человек может сказать. Кто поймет всемогущую Троицу? (Исп. XIII, 11). Бог есть не что иное, как само бытие. Он Сам есть Свой объем и содержание. Он есть единство во всем, что Он охватывает (О Троице, V, 2). Его действительность превосходит все, что способен постичь человеческий разум.

До сих пор и в Церкви, и вне ее находились значительные арианские группировки. Арианская ересь была осуждена в Никее (325), но готы в императорской армии и римская администрация оставались арианами; даже в самой императорской семье были верующие, желавшие, чтобы арианским богослужениям была предоставлена свобода. Последняя большая битва, которую епископ Амвросий вел в Милане, объяснялась именно арианскими симпатиями Юстины, матери императора. Были случаи, когда Августин в публичных дискуссиях объединялся с арианами. Но его самое значительное выступление против некоторых современных ересей — сочинение «О Троице» (De Trinitate) (400–416) — должно было раз и навсегда сформулировать истинное учение. Это сочинение особенно важно и как разрыв с арианством, и как разрыв с Пелагием и Юлианом; оно показывает, как Августин опасался последствия их учения.

Всю деятельность Августина можно назвать «католической» в том смысле, что он прежде всего пекся о единстве Церкви, пресекал любые попытки выхода из нее, призывал заблудших обратно и защищал здравый разум тогда, когда трудно было соблюсти равновесие. А потому в трактате «О Троице» много странных парадоксов. Августин пускается в самые немыслимые рассуждения, чтобы сформулировать что–то, с чем все могли бы согласиться и что соответствовало бы ранним решениям соборов. На посторонний взгляд, это сочинение содержит самые запутанные рассуждения. Но с точки зрения истории догм, оно точно определяет границу между различными ересями и тем, что по традиции принято считать истинной верой.

В известном смысле трактат «О Троице» — это разрыв сразу со всеми многочисленными сектами и религиозными альтернативами, которые Августин в других своих сочинениях осуждал каждую по отдельности. Так же, как император Август после гражданских войн хотел установить рах готапа — «мир римлян» — в поздней республике, Августин после столетия религиозных распрей хотел учредить и защитить pax catholics — «католический мир». Августин ненавидел фанатизм любого свойства и боролся, защищая пространство, к которому могло бы принадлежать большинство, даже если бы внутри его не всегда и не во всем царило согласие. Все, считающие Бога своим Отцом, могут считать Церковь своей Матерью, говорит Августин. Вне церкви непокорные члены общины могут быть такими, как им хочется, но только в Церкви они могут обрести вечное спасение.

Августин пользуется словами Писания о триедином Боге и соотносит их с формулировками церковных соборов. Он бьется, чтобы разъяснить парадоксы в почти непостижимом учении о Троице. Но главное в его фундаментальном труде — это раздумья в книгах с 8 по 15. Августин повсюду находит следы троичности и, особенно, в человеческом мышлении. «Дух» (mens) — это часть тройного единства вместе с «сознанием» (notitla) и «любовью» (amor). Но сам дух тоже делится на три части: он сам, его любовь к себе и его самосознание. То же можно сказать и о любви. В ней три части — это любящий, предмет любви и самое любовь (О Троице, VIII, 10).

Августин переносит это на все мышление, оно опирается на трехчленные блоки, которые частично перекрывают друг друга, частично проникают друг в друга. То же касается и трех ипостасей Божества. Это не тройня, но единое метафизическое тело. Так же и «память» (memoria), «разум» (htelligentia) и «воля» (voluntas) являются взаимосвязанными аспектами человеческого мышления (О Троице, X, 3; 10). Простой вывод Августина: Дух создан по образу Божию. Он — knago Dei. Поэтому трактат «О Троице» можно читать как исчерпывающую богословскую интерпретацию бытия и динамического единства человеческого духа. Гегелевская «Феноменология духа» (1807) — не больше, чем современный парафраз великого умозрительного труда Августина.

Трактат «О Троице» — самое сложное умозрительное сочинение Августина. Ни одно другое сочинение не занимало так долго его внимания. В нем Августин конкретизирует положение о том, что человек «создан по образу Божию» (Бьгг. 1,27). Обычно Троицу считают темой чисто богословской. Поэтому, как правило, предпочитают не замечать присущие тексту философскую силу и глубину мысли. Между тем, самый объемный труд Августина о Боге является в то же время и его самым глубоким исследованием человеческого духа. Различив между богословием и философией, которое нам так хотелось бы увидеть, во времена Августина было неизвестно. И это мешало нам считать трактат «О Троице» главным трудом в философии Запада «Феноменология духа» Гегеля во многом обязана труду Августина, и уже одно это должно было обеспечить последнему видное место в философско–исторических исследованиях.