Дочь «Делателя королей» (ЛП) - Филиппа Грегори

Я кладу руку ему на плечо.

— Ты выполнил свой долг. Ты собрал людей и отправился воевать.

— У меня ощущение, что мой брат стал Каином, — горько признает он. — Вернее, они оба. Два Каина, продавшие свое первородство за чечевичную похлебку. Я единственный из них, кто заботился о чести. Они посмеялись надо мной и назвали рыцарствующим простаком; они сказали, что я мечтаю о сказках, пока все остальные стоят, уткнувшись рылами в корыто. — он поворачивает голову и целует мое запястье. — Анна, — тихо зовет он.

Я наклоняюсь к нему и целую в шею, где начинают расти волосы, а когда он тянет меня к себе на колени — его закрытые глаза, нахмуренные брови и горько сжатый рот. Когда он несет меня на кровать и берет меня, я хватаюсь за него скрюченными пальцами, я молюсь, чтобы он подарил мне еще одного мальчика.

Глава 9

Замок Миддлхэм, Йоркшир, лето 1476

Мой трехлетний сын Эдуард уже выпущен из детской комнаты, и переодет из младенческих платьиц в правильную одежду. Портной Ричарда изготовил для него маленькие копии костюмов отца, и я сама одеваю его каждое утро — зашнуровываю рукава, натягиваю на маленькие ножки сапоги для верховой езды и говорю ему спуститься вниз. Скоро его волосы будут подстрижены, но пока я заботливо расчесываю его каштановые локоны, накручиваю их вокруг моих пальцев и расправляю поверх кружевного воротника. Я каждый месяц прошу Бога дать мне еще одного ребенка, который станет для него братом, я молюсь даже о девочке, если на то будет Его воля. Но месяц идет за месяцем, мои крови приходят регулярно, и я не чувствую себя больной по утрам, не чувствую той прекрасной слабости, которая говорит женщине, что она носит дитя.

Я хожу к травнику и приглашаю врача. Травник дает мне пить самые мерзкие зелья, и еще мешочек травы, чтобы носить его на шее, а врач предписывает есть мясо даже по пятницам и обещает, что из холодной и сухой я стану горячей и влажной. Мои фрейлины шепчут мне, что знают одну мудрую женщину, женщину владеющую тайным знанием; она может высвистеть ветер и вызвать бурю, задуть огонь где-то вдали, она может оживить семя в чреве молодой женщины — но я останавливаю их.

— Я не верю в подобные вещи, — говорю я решительно. — Таких вещей не существует. А если бы они и были, они находятся за пределами человеческих знаний и противоречат Божьей воле; я не хочу иметь с ними ничего общего.

Каждое утро я прохожу вдоль внешней стены к башне, где расположены покои Эдуарда, и мое сердце бьется чуть быстрее от тревоги за его жизнь. Он пережил несколько детских недугов, его маленькие белые зубки выросли вовремя, он хорошо растет, но я всегда волнуюсь за него. Он никогда не будет высоким и ширококостным, как его дядя король. Он обещает стать таким же, как его отец — невысоким, гибким и худощавым. Его отец развил в себе большую физическую силу с помощью строгой жизни и постоянных тренировок, поэтому Эдуард тоже сможет стать сильным. Я очень люблю его, я не могла бы любить его больше, даже если бы жила в бедности и сын был бы единственным моим сокровищем. Но моя жизнь сложилась иначе. Наша семья очень богата; мы — величайшая семья Севера, и я ни на минуту не могу забыть, что он наш единственный наследник. Потеряв его, мы потеряем не только сына, но и залог нашего будущего. Все внушительное состояние, которое Ричард собрал из земель, пожалованных ему братом, и моего наследства, будет рассеяно между нашими родственниками.

Изабель повезло больше, чем мне. Я не могу отрицать, что завидую тому, как она легко зачинает крепких и здоровых детей. Я не могу обогнать ее в этом. Она писала мне, что боялась слабости нашей матери — всего две девочки, да и то после долгого ожидания. Она напоминала, что боялась проклятия королевы, пожелавшей нам женского бессилия. Но это проклятие не сказалось на Изабель, у которой уже есть два ребенка — красивая малышка Маргарет и сын Эдуард; и теперь она пишет восторженно, что снова беременна, и на этот раз у нее наверняка будет еще один мальчик.

Ее письмо, нацарапанное размашистым почерком, с чернилами, размытыми слезами радости, сообщает мне, что ребенок лежит высоко под грудью, что является верным признаком мальчика, и что он толкается, как маленький львенок. Она просит передать добрые новости нашей матери, но я холодно пишу в ответ, что хотя и рада за нее и жду с нетерпением рождения ее ребенка, но я не посещаю нашу мать в ее части замка. Если Изабель хочет передать новость нашей матери, она может написать от своего имени. Она пришлет письмо на мое имя, а я передам его адресату; Изабель хорошо знает, что наша мать не имеет права получать письма без нашего ведома и не может свободно писать кому угодно. Изабель давно известно, что наша мать умерла в глазах закона. Не собирается ли Изабель оспорить этот закон теперь?

Как я и ожидала, это заставляет ее замолчать. Она не меньше меня стыдится, что мы обворовали нашу мать и заперли ее в тюрьме. Поэтому я никогда не говорю с сестрой о матери, я ни с кем вообще не говорю о ней. Я не могу заставить себя признать, что она живет взаперти в башне нашего замка, и что я никогда не посещаю ее, а она никогда не присылает за мной.

У меня нет выбора, я должна держать ее в строгом заключении. Она не может жить во внешнем мире среди людей, ведущих обычный образ жизни, словно овдовевшая графиня — это превратит в посмешище парламентский акт, о котором договорились Ричард с Джорджем, и который объявил ее мертвой. Мы не позволим ей встречаться с людьми и жаловаться, что собственные дочери ограбили ее. Мы не можем разрешить ей писать, как она делала в аббатстве Болье, к каждой из женщин королевской семьи, жалуясь на свою участь и взывая к их состраданию. Мы никогда не посмеем рисковать нашей спокойной жизнью, подвергая опасности мое наследство, наше право собственности на этот замок, бесконечные акры земли, огромное состояние моего мужа. К тому же, где ей жить, если Ричард с Джорджем забрали у нее все? Где будет ее дом, ведь все дома перешли к Джорджу с Ричардом? После того, как она говорила со мной так страшно, после угроз объявить мой брак недействительным, после того, как она назвала меня, свою дочь, шлюхой, я больше не хочу видеть ее.

Я никогда не вхожу в ее комнаты; о ее здоровье я справляюсь один раз в неделю у ее фрейлины. Я проверяю, чтобы она получала лучшие блюда с кухни и лучшие вина из погреба. Она может гулять перед своей башней, во дворе, обнесенном высокой стеной, а у ее дверей всегда стоит охранник. Если я выглядываю из высокого окна своих личных покоев и вижу, как упрямо она кружит по каменным дорожкам, я отворачиваюсь в сторону. Она почти мертва, она словно похоронена заживо. С ней случилось то, чего я когда-то боялась — она замурована.