Магия успеха - Мария Семенова

— Ну что ж, надо поздороваться. — Сняв с Вики пояс с кобурой, Громов подтолкнул ее внутрь, к узенькой лесенке, ободряюще погладил по плечу.

Спускаясь следом, он внезапно раскатился похабным смехом, заорал на весь машинный зал: — Руссиш швайн, камараден, руссиш швайн! Байне хох!

— Оставайся здесь. — Прохоров быстро оглянулся на Женю и, приветственно размахивая руками, улюлюкая и гогоча, тоже помчался вниз, крепкая, сваренная из толстых железных прутьев лестница обиженно загудела.

— Himmeldonnerwetter! — Радостно загалдев, любители азартных игр побросали карты, плотоядно уставились на Викины бедра. — Schweinfest![18]

Швайнфест удался на славу: завалили сразу четырех свиней, из «вальтеров», в упор. Пол, стол, карты, включая козыри, были залиты кровью, звуки выстрелов утонули в гуле машин.

— Ну и что дальше? — Поставив на предохранитель, Серега сунул пушку в кобуру, глаза его слезились от порохового дыма. — Умереть героями?

— Прежде всего девушку обуть, не дай Бог такие ноги поморозим. — Толя с нежностью посмотрел Вике в лицо, опустив глаза, трудно сглотнул, голос его стал хриплым. — Будем уходить вниз.

Он вдруг резко бросился в сторону, к литой чугунной крышке, блином черневшей на полу, и с размаху прильнул к ней ухом.

— Ну вот, журчит, и искать-то не пришлось. Пока Вика одевалась, наскоро обыскали помещение, нашли в шкафчиках фонари и ломик, открыли канализационный люк. В нос шибануло смрадом и общественной уборной, теплой вонью фекалий, тухлятины и разложения. Это был запах свободы. Глубоко внизу пенился мутный, загнанный в бетонную трубу поток.

— Драный, пойдешь первым, я замыкающим.

Неожиданно ровный машинный гул прорезал телефонный звонок, и Толя, подойдя к орошенному кровью столу, почтительно рявкнул в трубку:

— Яволь, яволь. — Лицо его стало злым и решительным. — Хватились, сейчас начнется. Надо было поспешать.

— Господи, это же дерьмо! — Женя обреченно вздохнула, однако без колебаний полезла в люк следом за Прохоровым, ее ноги в огромных сапогах неловко скользили по железным прутьям лестницы.

— Да, амброзия. — Подслеповато щурясь. Вика медленно спустилась вниз, оказавшись по колено в зловонной жиже, охнула, схватилась за стену и, стараясь не споткнуться, побрела вперед, с непривычки ее мутило.

— Хрен вам, фрицы. — Заслышав вой сирен, Громов залез по плечи в люк, поднапрягся, сдвинул массивную крышку с надписью «рейнметалл» и, придерживая ее головой, опустил на место. — Поищите-ка, ублюдки, пещера большая.

Несмотря на смертельную опасность, сердце его пело, кровь все еще горячило яростное упоение боя — личный счет, как-никак, близился к десятку! — а главное — в двух шагах от него шла девушка, от одного только имени которой бросало в жар, хотелось летать, читать стихи, вопить от счастья, делать несусветные глупости. Вика, Викочка, Викуся, Виктория! Победоносная! Никогда еще Толя Громов не видел таких красивых ног, такой потрясающей, словно два молодильных яблочка — так и сожрал бы! — груди, не слышал столь волнующего голоса, чуть низковатого, с приятной хрипотцой, не встречал такой загадочной, бередящей душу улыбки. Надежная и смелая, ничего не боится, вон как по дерьму пошла, словно Бегущая по волнам… Эх, только бы выбраться отсюда побыстрей…

— Как ты там? — Толя то и дело включал фонарь, подсвечивая Вике путь, с нежностью смотрел на ее хрупкие плечи, обтянутые нелепым комбинезоном, на тонкую, легко угадываемую под грубым материалом талию, хрипел от злости, с яростью сжимая кулаки — такую девушку в канализации полощут, сволочи!

Тем временем идти стало труднее: бетонная труба закончилась, поток свернул в естественную расщелину, — пришлось сначала опуститься не четвереньки, затем ползти, стараясь не хлебать омерзительную, зловонную жижу.

— Все, я больше не могу. — Женя вдруг поперхнулась и, задыхаясь от слез и рвотных спазмов, зарыдала, размазывая по лицу фашистские нечистоты. — Лучше пристрелите!

Истерики только не хватало!

— Ты, майн либхен, волну-то не гони. — Голос Тормоза был суров и ничего хорошего не предвещал. — Твоя задница в этой канаве как затычка, тебя-то пристрелим, а как остальные пройдут? И вообще, тихо там на полубаке, вижу свет.

Рыдания потихоньку смолкли, движение возобновилось, и скоро Женя ткнулась головой Прохорову в зад:

— Чего, пришли что ли?

— Пришли, стопори машину. — Серега изучал решетку, закрывавшую выход из расщелины. Она была склепана из толстого восьмигранного прутка, однако поток времени и дерьма сделали свое дело: металл был изъеден глубокими язвами коррозии.

— Стена, да трухлявая. — Прохоров ухватился за проржавевшие прутья, пошатал, ухмыльнулся. — Ткни пальцем, и развалится. Жека, держи фонарь., Э-эх, ухнем!

Перевернувшись на спину, он с головой погрузился в жижу и что есть сил пнул ногами решетку.

Всплыл, перевел дыхание и снова вдарил — так раз десять, пока не поддались заклепки и не лопнули прогнившие прутья.

— Окно в Европу прорублено, прошу, дамы и господа. — Прохоров выдавил решетку наружу и, ободрав в кровь ладони и плечи, просочился в небольшую пещерку. Фекальная река пересекала ее по диагонали и с шумом исчезала в углу, видимо низвергаясь в колодец, рядом была железная дверь, сквозь дырки в напрочь проржавевшем металле струился свет осеннего дня.

— Быстро, быстро. — Прохоров выбрался на сухое место, помог Вике с Женей, протягивая руку Громову, хмыкнул: — Ну ты и красавчик.

Его переполняло бешеное, неистовое веселье — что, взяли, гады фашистские?

— На себя посмотри, Бельмондо сраный. — Оставляя за собою осклизлый, мерзкий след, Толя Громов подошел к двери, с ходу приложился каблуком, покачав головой, вытащил «вальтер». — Ногой не вышибить.

Выстрелы канонадой зазвенели в ушах, эхом отражаясь от гранитных стен, замок после хорошего пинка упал на землю, и в лица пахнуло свежестью, ослепило солнечным светом. Какое сладкое слово — свобода! Только как отдает дерьмом…

— За мной, живо! — Крадучись, Толя Громов выбрался наружу, стремительным рывком преодолел открытое пространство и, прикрывая отход с «вальтером» в руке, притаился в ложбинке. Вика с Женей из последних сил бросились за ним, Прохоров легко догнал их и, укрывшись за кустом, перевел дыхание, огляделся. Нелегкая занесла их на каменистый, поросший редколесьем косогор. Внизу на водной глади играли солнечные блики, слева берег вздыбливался отвесной, далеко выдающейся во фьорд скалой, справа сверху из-за чахлых, гнущихся к земле сосен слышался рев моторов.

— Давайте к шоссе. — Прохоров поднялся, коротко взглянул на обессилевших, синих от холода спутниц, рассвирепев, яростно прошипел: — Бегом, суки, если жизнь дорога.

Он легко, словно котят, подхватил девушек под руки и, матерясь сквозь зубы, потащил их вверх по склону. Толя Громов, прикрывая отход, поддерживал его морально:

— Двигайтесь, барышни, двигайтесь, не май месяц. Еще воспаление легких схватите…

— Ладно, ладно, я сама. — Судорожно хватая ртом воздух. Женя наконец согрелась и почувствовала прилив очередного по счету дыхания. — Не тяни так, руку оторвешь.

Тяжело переставляя ноги, упершись взглядом в спину Прохорова, она шла, словно робот, на автомате; если бы не горящие от ярости глаза, ее можно было бы принять за зомби. «Мертвецы возвращаются… — Усмехнувшись, она остановилась, через плечо глянула вниз — зловещие скалы, чахлый, умирающий лес, черная лужа фьорда. Фьорда, в котором плавают косатки… — А вот Ингусик уже не вернется…» Женя судорожно вздохнула, спазм захлестнул ей горло, но глаза оставались сухими — весь лимит слез она уже выплакала…

— Что, суки, взяли? — Ее мрачные мысли прервал негромкий голос Прохорова, он был полон презрения, торжества, неукротимой свирепости воина. — Рылом не вышли, псы тевтонские, подождите, мы еще вернемся, поотрубаем вам хвосты!

Далеко внизу, у подножия холма, суетились люди в хаки. Рыскали с автоматами наперевес вдоль берега, цепью прочесывали местность, осматривали в бинокли скалы. Крошечный, с булавочную головку, эсэсовец в черной форме исступленно жестикулировал.

— Это точно. — Толя Громов зловеще оскалился, с хрустом сжал кулаки. — Клянусь дружбой народов, мы еще вернемся, на кишках повесим, костями срать будете!

По выражению его лица было видно, что он не шутит.

— Не берите в голову, дамы, страшный человек, убивец. — Прохоров ожесточенно покрутил руками, разминая плечевой пояс, усмехнулся. — Палач Скуратов-Бельский.

— Ну виноват, погорячился. — Громов сразу остыл, порозовел ушами, улыбнулся вдруг смущенно и простодушно. — А вообще-то друзья зовут меня Толей.

Судя по его красноречивому взгляду, это было сказано исключительно для Вики.

Было утро. Павел Семенович Лютый с дочерью завтракали: всемирно известная, черт бы ее побрал, норвежская сельдь, жаренная во фритюре, с маринованными овощами, знаменитое, мать его за ногу, вызывающее тошноту норвежское пиво, изысканная, с душком, чуть осклизлая баранина с морков-но-брюквенным гарниром. Параша с пониженной жирностью. На строгаче в Якутии, где добывают вольфрам, Павел Семенович питался гораздо лучше. Пристяжь по соседству вяло хавала вареную треску, ковыряла вилками «братскую могилу» — рыбное рагу из пикши, потрошеной кильки и морской капусты. Лица у братвы были постные, " — ни тебе колбаски, ни сала с чесночком, ни наваристых, так чтобы ложка стояла, кислых щей со свининой. Тоска. Музыканты наигрывали то «Калинку-малинку», то «Сударыню-матушку», то «Светит месяц ясный» — родные, в печенках засевшие мелодии, это благодарный мэтр с утра пораньше науськивал оркестр, чтобы ублажить драгоценных русских клиентов. Очень, очень достойные люди! Заселились в лучшие номера, потеснив любимую жену арабского шейха, платят исключительно наличными и ведут себя достойно и щедро — мафия!