Другая музыка нужна - Антал Гидаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тибор! Тиби! Послезавтра пятнадцатое марта, занятий не будет, праздник в школе начнется только в десять часов. Пойдемте все на гору Геллерт, перед самым рассветом, еще затемно… Посмотрим восход солнца!
Тибор ответил: «Ладно!» Согласился и Петер Чики. «Только ненадолго. Мне надо хворосту набрать в Пекском лесу, дома готовить не на чем. Но я тоже хочу посмотреть восход солнца. Только чтоб успеть до восьми вернуться!» Мартонфи спросил сначала: «А в котором часу восходит это солнце?» — и задумался: стоит ли тратить время. «Ложусь я в одиннадцать. Только пять часов останется для сна. Мало…» Но после того как Мартон сказал ему: «А ты ляг, Фифка, в девять, восход солнца стоит того!» — Мартонфи согласился. И не пришел. Должно быть, лег все-таки поздно и проспал свои положенные восемь часов. Не пришел и Тибор. Накануне вечером отец, очнувшись с похмелья, придрался из-за каких-то пропавших якобы денег, избил мать, избил его, поспешившего к матери на помощь, затем, управившись таким образом с «делами», ушел вместе со старшим сыном, крикнув на прощание, что больше никогда не вернется. Мать лежала избитая, и Тибору не захотелось оставлять ее одну.
Лайош Балог — ребята кое-как помирили его с Мартоном — от восхода солнца отказался коротко: «Захочу, сам пойду. Пора кончать с этой стадной психологией!» — «Ну и сиди! Без тебя обойдемся!»
Именно там, на горе Геллерт, поджидая зарю, опоясанный первыми оторвавшимися от горизонта солнечными лучами, и решил Мартон признаться Илонке в любви — письменно, но без посредства венгерской королевской почты.
2
На гору они взбирались чуть ли не бегом, будто купили билет на спектакль и боялись опоздать. Они не тратили время на поиски тропинок, прямиком лезли к вершине. Петер тащил под мышкой громадную рисовальную доску.
Сердца их колотились от напряжения: «Тум-тум-тум!» — кровь билась в висках и на шее, но одышки все же не было.
…Когда Мартон и Петер проходили по мосту, он был еще погружен в полумрак. Фонари горели, но уже будто нехотя. Из тьмы на них в упор смотрела река. Она была скорей страшной, нежели красивой.
Но едва взобрались ребята на вершину горы, фонари разом погасли. Серело. Все синее вырисовывались очертания домов. Будапешт будто только что вылезал из земли.
За городом, быть может, даже за деревней Ишасег, возникла узкая бледная полоска — она ширилась, становилась с каждой минутой все ярче и гуще. Черноту неба сменили темно-лиловые краски, потом бледно-синие; наконец и они потускнели, и небо, озарившись сиянием, поглотило звезды. После затишья подул ветерок, небо зарябилось барашками облаков; они зарделись румянцем, словно увидели того, кого всю ночь ждали. И вдруг на горизонте, накалившемся от взрывчатых красок, показалась капелька крови. Она все набухала и набухала. Из темно-красной превратилась в огненную и, вздрогнув от напряжения, в какой-то неуловимый миг с усилием оторвалась от горизонта. Теперь на нее уже нельзя было смотреть в упор. Она приближалась, поднималась величественная, громадная; хотя стоило только вытянуть руки, и ноготь большого пальца закрывал ее целиком.
Все это было очень красиво. Растроганные стояли ребята у подножья Цитадели.
Петеру Чики умиление быстро стало в тягость. Дорогой еще он молча слушал восторженные излияния Мартона. Мартон говорил о восходе солнца так, будто, кроме этого, и нет ничего на свете. Слова сыпались у него горячо, обильно и беспорядочно. Говорил-то он о восходе, а думал об Илонке. Но Петер об этом не догадывался: в новейшие перипетии истории с Илонкой был посвящен пока только Тибор.
Когда они взобрались на гору и небесное представление началось, Петер уже с явной насмешкой слушал приятеля, хотя минуту назад он и сам бежал во весь опор, чтобы не опоздать. Чем была вызвана насмешка Петера? Окажись рядом кто-нибудь такой же равнодушный, Петер, быть может, и сам говорил бы о восходе солнца с восторгом, не уступавшим мартоновскому. Но тут ему вспомнились нескончаемые стояния в ночных очередях, когда любоваться восходом солнца никому и в голову не приходило, когда заря говорила лишь о том, что оставалось еще несколько самых томительных часов, пока впустят в булочную, пока получишь и понесешь домой жалкую буханку хлеба. А может быть, усмешка Петера объяснялась просто тем, что он и сам растрогался, да только не хотел этого показать.
— Внимание! — крикнул Петер Чики, усевшись на скамейку и привалившись спиной к скале. Он положил на колени рисовальную доску, горизонтальной линией разделил бумагу пополам и начал рисовать. — Внимание! Внимание! Начинается представление: в трехсотмиллиардный раз — и никому не надоело. Внимание, внимание, потрясающая картина мироздания — восход солнца! Восходит на нашем полушарии, на другом — киносеанс закончился, и солнце сейчас зайдет. Потом у нас зайдет, у них взойдет, тут взойдет и там зайдет, Уйма действующих лиц! Дирекция киностудии расходов не жалеет, лишь бы потрафить публике. Съемки с натуры: пятьсот восемьдесят метров длиной. В главной роли небезызвестный греческий шофер господин Фаэтон. Пренебрегши правилами уличного движения, он однажды чуть не поджег Землю, за что его, во-первых, лишили прав — запретили сидеть за рулем у Солнца; во-вторых, прославленный полицмейстер, господин Зевс, выпустил в него молнии из шестизарядного браунинга. Хотя Будапештское добровольное общество «Скорой помощи» приехало немедленно и благополучно доставило несчастного в Рокуш[20], доктора все-таки не смогли его спасти. Антрактов нет! Сеанс непрерывный! В зал впускают без звонка. Места занимайте согласно купленным билетам. Тут восходит, там заходит… — Петер лихорадочно рисовал на доске, которую пристроил у себя на коленях. — Парад алле! Я умилен, я упоен!..
Несмотря на насмешливые слова, лицо парня оставалось напряженным и серьезным.
Мартон сперва было обиделся. Хоть он и не сознавал этого, но любовь слилась в нем с этим восходом, и ему показалось вдруг, что Петер насмехается над Илонкой. Когда же в рассиявших лучах солнца он увидел, как могучий Петер Чики самозабвенно и строго рисует, не умолкая ни на миг, Мартон и сам вдруг рассмеялся. Насмешки Петера больше не трогали, показалось даже, будто краса нахлынувшего утра становилась от них только новей и прихотливей.
Заискрились шпили мостов Франца-Иосифа и Эржебет. Слева зазолотились дворцы набережной. Справа шикарная, еще только строящаяся гостиница «Геллерт» подставляла лучам солнца чело, наполовину укрытое лесами. И только щербатая уныло-желтая каменная Цитадель встретила сияние рассвета без всякого восторга.
А Петер рисовал и рисовал… То один, то другой цветной карандаш вытаскивал
