Человек-недоразумение - Олег Лукошин

— Мам! — шептал он. — Дядя на меня смотрит!

— Ничего, сынок, ничего, — успокаивала его так же, шёпотом, Наталья. — Я рядом, не бойся. Я тебя в обиду не дам…

После их ухода я внятно и твёрдо объявил родителям, что больше не желаю видеть ни сестру, ни её детей. Мать заволновалась, принялась накидывать на меня шаль, чтобы я согрелся (стояло лето), и торопливо обещала исполнить всё, что я прошу. Оставалось только порадоваться, что эта хваткая дура-сестра, считающая грандиозным успехом в жизни наличие двухкомнатной квартиры и подержанной иномарки, выцарапала-таки у своего бывшего муженька вожделенную квартиру (должно быть, согласившись отдать подержанную иномарку, которая и так принадлежала ему, — представляю, как она сожалела об этом малодушном шаге), жила теперь не с родителями.

Так, в пустом времяпрепровождении прошёл месяц. А может, и три — я не вполне уверен в точности временных промежутков. Признаться, я даже не удивлюсь, если кто-то скажет мне, что с момента моего возвращения в родительский дом миновал уже целый год. В одну из бессонных — почему-то их стало существенно больше — ночей я отчаянно принялся вспоминать заветную формулу перехода в антимир, подаренную мне при прощании в психушке Колумбом Запредельности. Вряд ли я смогу объяснить, почему мне так сильно захотелось в антимир, хотя… пожалуй, всё и так понятно без объяснений.

Формула отчаянно не вспоминалась. Я пыжился, шумно дышал, ворочался с боку на бок, и лишь под самое утро, когда заоконная мгла была уже готова принять первые проблески рассвета, заветные слова, одно за другим, отчётливо и ясно всплыли в моей памяти:

«Если ты однажды захочешь уйти в антимир, то сделать это несложно. Надо просто залезть под одеяло, вспомнить самый первый момент своей жизни, увидеть в правом верхнем углу картинки чёрную точку и мысленно нырнуть в неё. Это и есть вход в антимир. Там может оказаться неплохо, вот только рано или поздно из него надо будет вернуться назад».

Самый первый момент… Самый первый… Да помню же, помню! Меня купают в ванночке. Она в центре комнаты, на столе. Обстановка скудная, видимо, это не квартира, а вагончик. Там жили одно время родители.

Вот мамины руки. А вот лицо. Она натужно улыбается, чтобы развеселить меня, но отнюдь не весела. Печать забот явственно проглядывает за накладной улыбкой, но понятно мне это только сейчас. Тогда я отчаянно улыбаюсь в ответ и пытаюсь что-то ей рассказать, что-то объяснить, на что-то пожаловаться…

Так, а вот и чёрная точка. Как и сказано — в углу. Она действительно в моём воспоминании или я додумываю её сейчас? Ближе, точка, ближе. Да, она становится крупнее. Ещё, ещё. Кажется, я могу заглянуть за края. Там что-то есть, я вижу движение. Там происходит нечто.

Багровость по краям разрыва и непреодолимое желание оглянуться. Нельзя. Нельзя. Запретов не дано, но не стоит. Всё может пропасть, исчезнуть. Не чувствую тела. Его нет? Да, возможно. Какое, к чёртовой матери, тело, это ментальный переход! На той стороне действительность снова соберёт меня из подручных атомов.

Вязкость, тошнота. Я невесом, движение положено в отмеренные промежутки, но не чувствуется и, возможно, происходит снаружи. На красном побеление, вот оно, вот, проплывает, я могу дунуть. За проблесками цельность — мне хочется её, большой и звонкой, всеобъемлющей — по сводам в сердцевину, в шершавости звук, одинокий, нарастает. Впусти. Впусти — мне можно. Я спокоен и верен, мне позволено. Мне ведомы формулы и наброски, я слышал пароли.

Свет. Свет — это приближение к заведомому. Оно здесь, моё ожидаемое, оно разрешает.

Вхожу.

— Вов, ты? Уже вернулся?

Передо мной стояла миловидная девушка, такая точная, такая истинная, такая моя — в первую же секунду, только от одного её присутствия, я понял, что антимир принял меня, потому что нигде не может ждать меня моя девушка. Только там.

— Да, — попытался ей улыбнуться. — Уже.

— Пустой?

Да, пустой. Я огляделся. А какая просторная и светлая комната! Какая дивная в ней обстановка! Это обиталище счастливых людей, всё здесь говорит за это — и неопределимый, но безумно приятный цвет стен, и эти обыкновенные предметы — часы, телевизор, шкаф, почему-то необычайно милые и родные.

— Пустой, — и рассмеялся.

Она рассмеялась в ответ.

— Папа! Папа! — из соседней комнаты, одна за другой, выбежали три девочки.

У меня здесь дети? Трое? Да, и все три девчонки. Старшей уже лет десять, младшей не больше пяти. Красавицы. Как необычно… Я командир женского отделения, я плотно и безвылазно окружён женским началом.

— Смотри, смотри! — они протягивали мне альбомы с рисунками. — У кого лучше?

— У тебя, — ткнул я пальцем в ближайший.

Все застыли в кротком недоумении, даже обладательница лучшего рисунка, выбранного, сказать по правде, наобум. Нет, я сделал что-то неправильно. Это там, у себя, я могу ткнуть в альбом с рисунком и назвать его лучшим, не заботясь о последствиях. В счастливом же антимире — а он счастлив, чёрт меня подери, он нереально счастлив, я чувствую это каждой порой своей кожи, потому что «антимир» это для дураков, «анти» не здесь, а там, у меня, — так поступать нельзя. В счастливом мире нельзя раздаривать разочарование.

— И вот этот замечательный, — ткнул я пальцем в другой. — Ну, а этот и вовсе блеск — глаз не оторвёшь!

Всем счастья, всем ласку, всем тепло и заботу. Нагнулся, обнял всех троих, прижал к себе.

— Самые вы у меня лучшие, — забормотал дрожащим голосом, потому что волнение душило, потому что боялся всего, каждого слова, каждого движения, потому что не жил я в такой действительности, не знаю, как с ней обращаться.

— Мы ещё по одному нарисуем! — объявила старшая дочь и убежала в соседнюю комнату, уводя за собой сестёр.

Жена смотрела с лёгким прищуром, словно укоряя.

— Странный ты какой-то сегодня, — пожурила. — Ушёл в магазин и не принёс ничего. Да и смотришь как-то не так. Ты с самого утра такой? Что-то я не обратила внимания.

— Атмосферное давление повысилось, — объяснил, подступая к ней и обнимая за талию. — Как тебя зовут?

— Ой, Вов, ну перестань! — попыталась отвернуться. — Мне не нравятся такие шутки.

— Таня? Света? Оля?

— Да, да, — кивала. — И Таня, и Света, и Оля. Вроде мы давно уже вино не открывали.

— А-а, неважно! — согласился я. — Потанцуем?

И закружил её в головокружительном вальсе. Нервном немного, потому что не умею, никогда не танцевал раньше.

— Ты любишь меня? — заглядывал внимательно в её глаза.

— Ну, Вов, что за вопросы? Что на тебя нашло сегодня?

— Ответь! Ответь, пожалуйста! Ты любишь меня?

— Да, радость моя! — усмешка, но лёгкая, невинная. — Я люблю тебя.

— По-настоящему?

— Ну конечно!

Трам-тарарам-рарам. Пум-пубубум-пумпум. Динь-дидидинь-дидинь.

— Значит, всего лишь любовь… Значит, всё так просто. Какое-то мифическое, малопонятное чувство освобождает от гнёта и необходимости сражений. Вот так одним движением, одним росчерком — и всё, и никаких противостояний и противоречий. Гармония и спокойствие. Почему мне сразу же не дали этого понять?

Жена удивилась, хотела что-то сказать, но ответить не успела. Из коридора донёсся звук вставляемого в замочную скважину ключа. Дверь открылась.

— Лена, у нас гости?

О, как мне знаком этот голос! Честно говоря, он очень странно звучит вот так издалека. Очень необычно, когда не слышишь его изнутри. Ведь это мой собственный голос.

И он вошёл. Я вошёл. Я понял, что я, хотя можно и не узнать. Походка, движения — да, я, хотя со стороны всё видится причудливее и сам себе кажешься несуразным. Но не в этот раз. Причудливость определённо была, но никак не несуразность. Нет, этот Ложкин не был недоразумением, он уверен в себе и доволен окружающей реальностью. Он расслаблен, вяловат даже, он не сражается с мельницами, они не будоражат его сон. Он гораздо спокойнее меня. У меня осунувшееся лицо с тёмными веками и тревожным взглядом, я порывист в движениях и постоянно пребываю в думах, в переживаниях. Он узнает меня?

— Кто это? — спросил он (я-местный).

Но тут же всё понял. Сразу. Моментально.

— А-а-а… — с глухим разочарованным выдохом изобразил это самое понимание. Словно говоря: вот оно, то самое, что ждал всю жизнь, к чему загодя готовился.

— Вова! — спрашивала изумлённая жена, его спрашивала, потому что поняла, кто из нас настоящий, потому что у меня местного в руках были две сумки с продуктами. — Как это понимать? Что происходит? Кто этот человек?

Володя Счастливый отнёс сумки в кухню и выложил их содержимое в холодильник, прежде чем ответить на вопрос.

— Похоже, к нам пришло несчастье, — твёрдо произнёс он, возвращаясь и прямо глядя в лицо жене. — Я подозревал, что такое возможно, но всё это казалось такой фантастикой, таким бредом!