Пушкин и 113 женщин поэта. Все любовные связи великого повесы - Литагент «АСТ»

и прочая. Простите мне мою дружескую болтовню. Целую ваши ручки».

Но Беклешова не приехала. По этому поводу Евпраксия Николаевна писала своему брату А. Н. Вульфу: «Поэт по приезде сюда был очень весел, хохотал и прыгал по-прежнему, но теперь, кажется, впал опять в хандру. Он ждал Сашеньку с нетерпением, надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие ее мужа разогреет его состарившие физические и моральные силы».

Какое начало жизни! Тригорское, Пушкин, энтузиасты…

Алина, сжальтесь надо мною!…Этот взглядВсе может выразить так чудно!

И какой конец! Псковский полицеймейстер, у которого нет с ней других слов, кроме бранных… И старость. Незадолго до смерти состояла учительницей музыки 1-го разряда псковских Мариинских училищ. Умерла лет шестидесяти.

Но в эту старость доносились звуки чудного голоса из отдаленной и прекрасной юности.

И, мочи нет, сказать желаю,Мой ангел, как я вас люблю!

Кто это говорит? Он, Пушкин.

Сашенька была земная, совсем земная женщина; она не будила мыслей о небе, о божестве, подобно Анне Петровне, но того, кто знал ее, тянуло вновь и вновь к ней. «Мой ангел, приезжайте, ради бога… Можно будет на досуге и влюбиться». И вместе с тем, кого она обманывала, обманывалась и сама.

А. Н. Вульф

ДНЕВНИКИ (1827–1842)[23]

1827

16 сентября. Вчера обедал я у Пушкина в селе его матери, недавно бывшем еще местом его ссылки, куда он недавно приехал из Петербурга с намерением отдохнуть от рассеянной жизни столицы и чтобы писать на свободе (другие уверяют, что он приехал оттого, что проигрался).

По шаткому крыльцу взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта русского. В молдаванской красной шапочке и халате увидел я его за рабочим столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды; дружно также на нем лежали Montesquieu с Bibliotheque de campagne и «Журналом Петра I», виден был также Alfieri, ежемесячники Карамзина и изъяснение снов, скрывшиеся в полдюжине альманахов; наконец, две тетради в черном сафьяне остановили мое внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, заключенного в них, особливо, когда на большей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Естественно, что я думал видеть летописи какой-нибудь ложи; но Пушкин, заметив внимание мое к этой книге, окончил все мои предположения, сказав мне, что она была счетною книгой такого общества, а теперь пишет он в ней стихи; в другой же книге показал он мне только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын Абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который его сам воспитывал и очень любил. Главная завязка этого романа будет — как Пушкин говорит — неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь. Вот историческая основа этого сочинения. Мы пошли обедать, запивая рейнвейном швейцарский сыр; рассказывал мне Пушкин, как государь цензурирует его книги; он хотел мне показать «Годунова» с собственноручными его величества поправками. Высокому цензору не понравились шутки старого монаха с харчевницей. В «Стеньке Разине» не прошли стихи, где он говорит воеводе Астраханскому, хотевшему у него взять соболью шубу: «Возьми с плеч шубу, да чтобы не было шуму». Смешно рассказывал Пушкин, как в Москве цензурировали его «Графа Нулина»: нашли, что неблагопристойно его сиятельство видеть в халате! На вопрос сочинителя, как же его одеть, предложили сюртук. Кофта барыни показалась тоже соблазнительной: просили, чтобы он дал ей хотя бы салоп.

Говоря о недостатках нашего частного и общественного воспитания, Пушкин сказал: «Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро. Однако я, между прочим, сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову».

Играя на биллиарде, Пушкин сказал: «Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей „Истории“, говоря об Игоре и Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову — пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться».

1828

10 августа. [Петербург]. Вчера я получил письмо от Языкова, в котором он мне желает чести, славы на поприще воинском; оно меня расстроило на весь день, я снова страдал от необходимости отречься от желания славы. Как трудно оставлять мечты, в которых мы находим наше счастье!

Я читал газеты: головы политиков заняты событиями в двух оконечностях Европы; они сами по себе столь же противоположны, как и их положение географическое. В Португалии меньшой брат сел на престол старшего, опровергнув данную последним Конституцию. Желательно знать, стерпят ли сие европейские Государи, защитники законности? В Греции, напротив, иго рабства уничтожилось, и под влиянием тех же Государей основалось свободное правление, которого Глава (Каподистрия) ими самими поставлен. Но всего важнее теперь, как и где кончится Русско-Турецкая война? Как вознаградить Россию за ее издержки? И победитель — турок не слишком ли опасен для остальной Европы?

После обеда я провел с матерью и сестрою; там я читал Жюльена об употреблении времени: прекрасная книга. Я утвердился в намерении вести Дневник: вот опыт, дай бог, чтобы он удался.

Вечер я был с Анной Петровной [Керн]; Лиза [ее сестра] нездорова, грустна. Я был грустен, недоволен собою, сожалел о потерянном мною времени и страдал жаждою блистательной воинской славы.

11 августа. То же неудовольствие собою, соединенное с неприятным известием из Твери о замедлении хода дел. День провел я совершенно, как вчерашний, с матерью и у Анны Петровны и читал Julien. Всякое воспитание должно было быть основано на таких правилах; у нас не имеют и понятия о нравственном, а физическое развитие сил с намерением останавливают, думая повредить тем умственному воспитанию.

12 августа. Нынешний день, как много подобных, я провел в совершенном бездействии, — ни одной минуты не осталось у меня в памяти.

13 августа. Был я в Департаменте, написал копии с аттестатов моих и подписал обязательство не вступать в тайные общества. Всякая мера, не приносящая пользы, вредна: людей, которые решатся ниспровергнуть Правительство, по какой бы то ни было причине, удержит ли такое обязательство? — Если не удержит, то к чему оно? К чему же потеря бумаги и времени? Справедливо упрекают наше Правительство в непомерном многописании. Мне, кажется, сначала не дадут жалования, не знаю, с каким чином меня определят; одно из двух, по крайней мере: или деньги, или честь. С сестрой [Анной] я вечер был у Анны Петровны. — Лиза была очень мила, и я нежен.