Тихий сон смерти - Кит Маккарти

Пока Айзенменгер и Елена изучали пухлое досье, Беверли молча сидела напротив них. Когда гости перевернули последнюю страницу, она спросила:

— Ну и как?

На что Елена смогла сказать лишь одно:

— Блестяще.

Беверли снисходительно улыбнулась:

— Спасибо за признание.

Айзенменгер заговорил не сразу. После долгих размышлений он произнес:

— Как-то ведь он сообразил, что дело пахнет керосином…

— Вот именно — «как-то».

— Ни слова о личной жизни, — после очередной паузы заметил доктор.

Елена пробормотала:

— Даже Большая Сестра не может контролировать все. Беверли сделала вид, будто не услышала ее слов.

Айзенменгер откинулся на спинку дивана и закрыл глаза; казалось, он задремал. Елена взяла инициативу в свои руки:

— Возможно, он узнал про Милли.

— Значит, все это время он не терял с ней связь, — подхватила Беверли, — и, узнав о ее смерти, попытался либо созвониться, либо списаться через Интернет с остальными, но те тоже оказались мертвы.

— И вот тут до него дошло, что из шестерых, бывших на Роуне, он, вероятно, последний, кто остался в живых, — закончила Елена.

Они быстро переглянулись, одновременно подумав, как вообще можно жить в таком мире. Айзенменгер продолжил:

— И он сбежал. Но куда? Есть у нас информация, по которой мы могли бы его вычислить?

— А какими средствами наблюдения пользуется полиция? — обратилась Елена к Беверли. — То есть я хочу спросить, есть ли у вас доступ к оперативным данным?

Беверли ничем не показала, что вопрос Елены ей неприятен, и спокойно объяснила:

— Два стандартных метода поиска: мне будут сообщать о любых операциях с кредитной карточкой Карлоса Ариаса-Стеллы, а также о его переговорах по мобильному телефону.

— С какой задержкой? — поинтересовался Айзенменгер.

— Сутки.

Айзенменгер промолчал, но по всему было видно, что это его огорчило.

— За сутки Розенталь может запросто найти Карлоса и расправиться с ним, — проговорила Елена, которая испытывала явное удовольствие, найдя слабое место в возможностях Беверли.

Айзенменгер глубоко вздохнул и резко поднялся на ноги.

— В общем и целом, это окажет нам существенную помощь. Но я думаю, мы должны попытаться вычислить, куда он мог направиться, прежде чем он успеет наследить.

Доктор протянул руку, помогая Елене встать. Беверли продолжала сидеть и, глядя на собиравшихся уходить гостей, спросила:

— Ну и что теперь?

Айзенменгер, будучи уже на полпути к двери, по-видимому, не расслышал вопроса. Шедшая за ним следом Елена произнесла:

— Мы с вами свяжемся.

Хартман возвращался домой в непривычном настроении: ему было легко. Именно это слово как нельзя лучше подходило к его состоянию. Легко — само его звучание доставляло Хартману ни с чем не сравнимое наслаждение. Последние два дня он испытывал радостное чувство, постоянно повторяя эти простые и сладостные звуки.

Легко.

Он знал, что это один из тех редкостных моментов жизни, когда нет ничего, кроме счастья, когда ничего другого не нужно, когда никакие внешние силы и обстоятельства не способны разрушить мир, царящий в душе. Даже Аннетт и дети и те вызывали в нем радостные чувства. Жизнь была прекрасна и безоблачна, словно он заново начал ее с чистого листа.

Но он ошибался…

Подходя к своему дому, он заметил припаркованный у его подъезда полицейский автомобиль, но не придал этому особого значения. Настроения Хартмана не испортил даже стоявший рядом лимузин тестя — до такой степени его переполняло счастье.

Едва Хартман закрыл за собой дверь, как из полумрака выглянуло детское личико:

— Папочка?

Он мог бы уже сообразить, что что-то происходит, но давно забытое чувство радости опьяняло Хартмана и притупляло восприятие.

— Что такое, Джей? Почему ты еще не в постели?

Джей плакал. Он спускался по лестнице, хватаясь крохотной ручонкой за перила. Когда он подошел ближе и оказался в полосе яркого света, Хартман увидел, что его сын не только плачет, но и страшно напуган. В этот момент что-то щелкнуло у Хартмана внутри.

— Что с тобой, Джей? Что-нибудь случилось? Это сестренка? Мама?

Малыш посмотрел на отца и, заикаясь, сказал:

— Маме плохо. Она плачет и ничего не говорит.

— Почему? Что случилось?

Если Джей и знал, что произошло, ответить он не успел, потому что в это самое мгновение отворилась дверь гостиной и в ее проеме появился Пирс Браун-Секар. Судья остановился и несколько секунд молча смотрел на зятя в упор, после чего перевел взгляд на внука. Во взгляде тестя Хартман прочитал такое презрение, увидел в нем столько гнева и одновременно высокомерного торжества, что сразу понял все. Он моментально осознал, в какой ситуации находится, и картины собственного будущего одна ужаснее другой предстали ему как наяву. Этот неожиданный переход к действительности — вовсе не такой радужной, какой она представлялась ему всего минуту назад, — буквально парализовал Хартмана.

— Иди в постельку, Джей, — улыбнулся внуку Браун-Секар; тот, в свою очередь, поднял глаза на отца, но Хартману было уже все равно, что может понимать или чувствовать этот ребенок.

— Иди, иди, Джей, — настойчиво повторял дед. — Иди, я сейчас поднимусь.

Мальчик нехотя послушался. Как только он скрылся в своей комнате, Браун-Секар вновь уперся в Хартмана ледяным взглядом. Эта немая сцена, длившаяся всего несколько секунд, показалась Марку вечностью. Затем Браун-Секар молча отвернулся от зятя и направился в гостиную.

Хартман присоединился к нему не сразу. Он с трудом передвигал налившиеся свинцом ноги.

Браун-Секар стоял у камина со стаканом бренди в руке. Войдя в комнату, Хартман первым делом увидел лежавшую на кофейном столике видеокассету. Он почувствовал, что сейчас потеряет сознание. Воздух с шумом вырывался из его легких, сердце не билось, а с бешеной скоростью колотилось о ребра, готовое в любой момент выскочить наружу. Он стоял и молчал, не в силах отвести взгляд от кофейного столика.

Браун-Секар еще раз взглянул на зятя:

— Ты знаешь, что это? — Даже в этих словах звенело отвращение, словно судья за свою долгую жизнь накопил неимоверное количество желчи и теперь выплескивал ее запасы на Хартмана, используя для этого каждый жест, каждый взгляд, каждое слово.

Хартман все так же, не отрываясь, смотрел на кассету. Он не сказал ничего. Ему просто нечего было сказать.

— Это доставили сегодня во второй половине дня. Курьерской почтой. — Последние два слова Браун-Секар прорычал, словно именно курьер нанес ему наибольшее оскорбление. — Один экземпляр мне, один моей дочери.

Хартман, словно зачарованный, продолжал тупо смотреть на видеокассету. С каждой новой фразой лицо судьи все больше багровело; слова лились из него, образуя законченные предложения, которые, в свою очередь, цепляясь друг за друга, переплетались и в темпе стаккато словно нанизывались на ось стального презрения.

— Я счел нужным посмотреть ее, Марк. — Имя зятя судья произнес с каким-то особым нажимом. — Наверное, не стоило этого делать, но не увидеть такое было нельзя. Я вставил ее в магнитофон… — Чтобы продолжить, Браун-Секар вынужден был остановиться и перевести дыхание. — Я сразу позвонил Аннетт, но было слишком поздно. Она уже видела все…

Внезапно Браун-Секар замолчал и так и замер с открытым ртом, словно его хватил удар. В комнате воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь сердцебиением Хартмана. Он медленно поднял глаза на тестя и увидел, как того передернуло — то ли от ненависти, то ли от презрения. Вновь обретя способность двигаться, судья обошел вокруг кофейного столика, приблизился к Хартману и, продолжая неотрывно смотреть на кассету, неумело замахнулся и попытался ударить Хартмана по правой скуле. Роста Браун-Секар был небольшого, да и боксом никогда не занимался, но он вложил в замах столько ненависти, что удар оказался сильным. Хартман испытал резкую боль, но не сдвинулся с места — у него лишь дернулась голова, и он бессмысленно посмотрел на тестя.

Теперь Браун-Секар заговорил по-другому. Никаких объяснений не было, одни только ругательства:

— Ах ты урод! Засранец! Извращенец поганый! Дерьмо собачье! Да как ты мог? Как ты посмел? Ты же предал всех, предал не только жену, но и детей!!!

Браун-Секар на мгновение умолк, но только для того, чтобы набрать в грудь воздуха и выпустить новый залп брани вперемешку с вопросами, ответить на которые Хартману было нечего. Слова, которые он выкрикивал, были непроизносимыми в приличном обществе. Хартмана судья за приличное общество, видимо, не считал, и когда тот вдруг подал голос, Браун-Секар с удивлением воззрился на зятя.

— Где она? Где Аннетт? — жалобно протянул Хартман.

Ответ Браун-Секара не заставил себя долго ждать: