Гуляния с Чеширским Котом - Михаил Любимов

О, боже, как все это было давно!

Привет, универмаг «Маркс и Спенсер», не бивший ценами по голове, как помпезный «Хэрродс», а дешевый, демократический магазин (не зря ведь носил имя отца великого учения!), где, стыдно признаться, меня, великого дипломата и шпиона, иногда покупатели принимали за сирого продавца и просили показать то терку для овощей, то жилетку — наверное, на физиономии моей лежала печать предупредительной услужливости, недаром взращен я был во времена Первого Машиниста Истории.

Здравствуй, викторианский отель «Рид», грузноватое украшение Пикадилли, — «Прощай, Пикадилли, прощай, Лестерсквер, далеко от Типперери, но сердце мое здесь!». И олени, гулявшие по лужайкам и газонам Ричмонд-парка, вечная загадка для русской души, ибо голову сломишь, но не поймешь, почему, несмотря на бродячие и лежащие толпы, трава в Англии дышит свежестью, а в родных пенатах, где ходить по ней строго запрещено, все вытерто и серо.

И коттеджи Челси в георгианском стиле с цветами на подоконниках и кожаными чиппендейлскими диванами, под которые тянет заглянуть: вдруг там закоченевший труп из романов Агаты Кристи.

Looking at things and trying new drinks (это Хемингуэй).

Лондон ослепляет меня разноликой, суровой красотой, Лондон очень умен, Лондон — всегда с подтекстом, я люблю его и с ужасом слушаю прогнозы, что там скоро почти не останется англичан — все заполонят иммигранты.

Я истоптал весь город своими лучшими в мире ленинградскими «Скороходами» — это барин Карамзин разъезжал в кебах-фиакрах, а нам, чернорабочим разведки, приходилось бродить по самым хитрым переулкам, проверяться, проверять и даже бегать. Но самое главное, что в Лондоне на каждом шагу встречались не просто англичане-одиночки, а целые армии незавербованных англичан. Наглые тори, носители суперсекретов, от которых зависели судьбы супердержавы (тогда все было super), пачками бродили по Оксфорд-стрит, попыхивая бриаровыми трубками, прогуливали отмытых и причесанных пуделей и лабрадоров, один ухоженный вид которых унижал тех, кто на первое место ставил борьбу за счастье человечества. До одурения курили в кинотеатрах (к счастью, сейчас запретили, а тогда за дымом исчезал экран, особенно на последнем сеансе, после которого зрители, преимущественно колониальные отставники, вскакивали с кресел и торжественно пели «Правь, Британия!»), орали во всю глотку на собачьих бегах и на рынке Портабелло, толкались, галдели, спорили…

Брат мой, враг мой

Несется кеб прошлого по булыжникам, скрипят колеса, газетчики заглядывают в окошко и кричат на корявом кокни: «Анк ю, саа», что означает «Спасибо, сэр». Вот Стратфорд-на-Эйвоне, я внимательно рассматриваю скульптуру Гамлета (и нахожу поразительное сходство с собою, старлеем), вот озеро Серпантайн в Гайд-парке, где утонула жена Шелли («Чья жена? — спросил меня коллега. — Не того ли кривоногого мужика, который вчера на банкете один сожрал целую банку икры?»). Я пробегаю рано утром по парку в трусах, — физкульт-привет! — толкаю коляску с сыном, вот он неуверенно ступает на траву, с удивлением осматриваясь вокруг…

Вот ресторан «Этуаль» в Сохо, я и американский профессор истории (он изящно закладывал в верхний карман пиджака цветной платок, и я с завистью глазел на него. Однажды он вынул платок из кармана и подарил мне: «Носи, Майк, на здоровье!») выковыриваем из раковин улиток. Вбегает официант и кричит на весь зал: «Убит президент Кеннеди!» Немая сцена.

Летит мой кеб.

Занятие шпионством необыкновенно расширяет знание человеческой души, но губит нас, превращая в циников. Разве порядочный человек станет заглядывать в замочную скважину и собирать по зернышку информацию, о которой сосед предпочитает умалчивать? Профессиональный шпионаж губит личность, и самое ужасное, что человек, созданный Богом, прекрасный и ничтожный Человек со своими радостями и горестями, в глазах разведчика предстает как фигурант «дела агентурной разработки». Так торжественно именуется досье, куда толстой иглой с суровой ниткой (со времен царя Гороха) полный собственного достоинства опер подшивает секретные и несекретные бумаги. Благородный ното sapiens и царь природы превращается в объект, который необходимо рассматривать со всех сторон, обнюхивать, облизывать, опутывать, охмурять, соблазнять, вербовать.

И все же… И все же они всегда со мной, мои агенты, состоявшиеся и несостоявшиеся, преданные и отвернувшиеся, они идут вереницей, взявшись за руки, по кромке горизонта, — это моя жизнь, я в ней и над нею, любопытный зритель, давно знающий, чем закончился спектакль, но вновь и вновь проигрывающий и переигрывающий все ходы. Они ковыляют, подпрыгивают, хохочут, ненавидят, грозят мне кулаками, тянут приветственно руки, отворачивают лица и горько плачут.

Вот слишком гибкий англичанин, обещавший золотые горы и дуривший голову, а вот опытный волк, которому палец в рот не клади, он научил меня жизни побольше, чем все университеты. А потом слинял неизвестно почему. Вот он машет моему сумасшедшему кебу, растопырив пальцы, делает мне «нос» и кричит: «Что, старина, обдурил я тебя? Правда, ловко?» Вот и хрупкая леди, долго решавшая, передать ли секретные документы или жить бедно, но счастливо, она боялась встреч со мной, зато потом раскрыла свои объятия одному западному корреспонденту — нашему агенту, и уж его совершенно не боялась и снабжала ценной информацией. Она смотрит на меня с горькой усмешкой: «Как живешь, победитель? Как тебе удалось подставить мне этого прощелыгу? А знаешь, если бы у тебя хватило выдержки, я в конце концов передала бы тебе эти бездарные документы!» Если бы знать, милая леди, если бы знать! Если бы всё мы могли просчитать заранее…[86]

О, боже, как все это было давно, прошло тридцать лет!

И вот я снова здесь, уже пенсионер и литератор (от этих слов немного тошнит, и мы с Котом открываем окошко машины, раскрываем пасти и таким образом отделываемся от неприятных ассоциаций, аллюзий и конфузий).

На эту гору умный пойдет…

К Хемпстеду, самому гористому и живописному району Лондона[87], подбираемся со стороны Рид-жент-парка, вот проехали домик Китса, якобы умершего от ядовитой эпиграммы в его адрес. Поэт жил, как положено, в нищете, заботился о туберкулезном брате и заразился от него. Единственной его радостью была семнадцатилетняя соседка по дому Фанни Брон, в которую он влюбился по уши. Фанни обожала веселиться и флиртовать, что приводило ревнивого Китса в бешенство, — зато все его лучшие стихи вдохновлены любовью этой дамы, честь ей и хвала! Английский живописец Гейдон пишет о своем друге Кит-се: «…шесть недель кряду пил он почти без просыпу и, желая показать, как надо удовлетворять свои желания со всей утонченностью, обсыпал однажды свой язык и горло кайеннским перцем, «чтоб хорошенько оценить восхитительную свежесть кларета», по его собственному выражению».

Очень по-нашенски — вот и еще одно сходство! Это всегда радует, даже если нация из-за повального пьянства идет ко дну. Мадам Тэтчер как-то молвила в сердцах, что России хватит и 27 миллионов жителей, необходимых для обслуживания нефтяных и газовых скважин. Трогательная любовь железной леди…

Но вот и квартира Криса в Хемпстеде, три комнаты превращены в гостиничные номера со всеми аксессуарами (небедный человек имеет пару домов за рубежом и счет деньгам отлично знает). Уже поздно, Чеширский Кот залезает под одеяло и призывно машет лапой.

Утром пожинаем традиционную овсянку и пьем кофе. Крис предлагает по сигаре мне и Коту, мы важно дымим, словно три сэра Уинстона Черчилля. Как писал Редьярд Киплинг: «Женщина — это всего лишь женщина, а хорошая сигара — это настоящее курево». Впрочем, гораздо лучше это звучит по-английски: «And a woman is only a woman, but a good cigar is a smoke».

Мой шерстяной джентльмен еще не умылся и взлохмачен, словно спасался от Бармаглота, он чем-то похож на Шекспира после пьянки, в результате которой великий писатель и отдал концы в день своего рождения[88].

Трапеза окончена, я надеваю английский макинтош, купленный в Москве, он почти до пят (таких в Лондоне я не встречал, большинство ходит в скромных куртках, как наши самые убогие «челноки»), Крис ставит квартиру на электронную охрану, причем очень просто, без всяких звонков и запоминания пароля. Интересно, следят ли за мной спецслужбы или нет? Наверняка контролируют и сейчас обыщут мой чемодан и удивятся клизме, которую я всегда вожу с собой: еще бравый солдат Швейк утверждал, что все болезни излечиваются клистиром, даже насморк. В Лондоне даже самого Молотова во время войны тайно обыскали и нашли в его чемодане полбуханки черного хлеба, один круг краковской колбасы и пистолет.

Мы выходим из дома прямо к серому «ягуару» Криса — любимая марка Джеймса Бонда. Машина мягко спускается с горок Хемпстеда, проезжает мимо Финчли (тут жил когда-то трирский винолюб Карл Маркс с семейкой), пробирается дальше по переулкам, и вдруг я узнаю улочку рядом с Риджентс-парком, где напрасно ждал одного типа, предложившего продать секретные документы. Этот сукин сын не вышел на встречу, и с горя я отправился в соседний зоопарк, где был оштрафован за то, что кормил антилопу нарванной тут же травой. Мы крутим по улицам и, наконец, останавливаемся недалеко от рынка Портабелло, любимого рынка российской колонии в Лондоне, на котором можно купить все что угодно: от блохи до самолета.