Седой Кавказ - Канта Ибрагимов

Домба суетливо вскочил, долго не мог попасть голыми ногами в тапочки.

– Мараби! Мараби! – вежливо окликнул он нукера. – Не разувайся… Вот тебе еще деньги, пойди в кино или еще куда-нибудь, чтобы не мешать во время уборки. Прежде чем прийти, позвони.

В сумерках, в двух шагах от дома, Мараби из автомата говорил с Домбой.

– Ты где находишься? – вновь заботливо интересовался Докуев, – Да-а, далековато… Москва город большой, чужой, страшный. Поэтому в такое позднее время передвигаться по нему небезопасно. Переночуй там, где находишься, и утром, когда будет светло и спокойно, возвращайся. Даже в подъезде в эту темень могут быть бандиты или пьяницы.

– Мне надо девушку отвезти обратно, – не понимал хозяина Мараби.

– Об этом не беспокойся. Она звонила к своим… и уже уехала… А я сплю. Ну, утром жду. А-а-а, постой! Мараби, Мараби, ты зайди в ресторан, возьми импортные сигареты, шоколад и еще что-нибудь поесть.

– У меня нет денег! – в трубку фыркнул нукер.

– Ну зайди. Возьми сколько хочешь, а потом будешь гулять до утра. Ты ведь молод! Я в твое время…

Кое-как перекантовавшись ночью на вокзале, утром рассерженный Мараби явился домой. Домба в смиренной, богоугодной позе по-прежнему восседал на диване, шепотом читал молитву, крутил медленно четки, и подбородок все так же усердно впивался в грудь. В спальне, сидя на измятой постели, лениво натягивая колготки на стройные, с синяками, ноги, сидела заспанная блондинка.

– Очень воспитанной оказалась девушка, – прошепелявил из зала Домба. – Представляешь, утром для уборки вновь пришла.

В лифте Мараби протянул девушке оговоренную накануне сумму.

– Так что, вы еще даете? – удивилась девушка.

…В тот же день, ровно в двенадцать, на Бережковской Набережной, встретились два товарища: Шаранов и Докуев. Они как старые добрые знакомые издали развели в восторге руками, по-чеченски крепко обнялись, по-русски трижды поцеловались. Оба были одного, ниже среднего, роста; только Шаранов чуточку плотнее, коренастее, от возраста сутулей. Некогда добротная одежда москвича поизносилась, выцвела, однако сохранила следы высокого качества и былого благополучия. По сравнению с ним, Докуев выглядел щеголевато, особенно бросалась в глаза модная, молодцеватая обувь. По-приятельски долго осматривали друг друга, говорили комплименты, бодрые слова, и тем не менее Докуев видел, что старый чекист стал явно сдавать: глаза унылые, потускневшие, кожа лица блеклая, бескровная, изо рта запах гнили, да и походка и жесты сдержанные, без гибкости и задора.

Они медленно тронулись вдоль Москва-реки, завязалась оживленная, подкрепленная кивками головы и взмахами рук речь. День был теплый, безветренный, малооблачный. Весеннее солнце многочисленными бликами отражалось в мелкой ряби реки. Столица горела кумачовыми транспарантами, флагами; в воздухе витал дух майских праздников, на высоком здании СЭВ огромный плакат в честь сорокалетия Победы над фашизмом.

Два сослуживца, два пенсионера в центре Москвы обсуждали с животрепещущим интересом проблемы далекой Чечено-Ингушетии. Уже много лет прошло с тех пор, как Шаранов покинул Грозный, однако все его помыслы и грезы остались там, на юге. С восторгом и трепетом, со страстью и любовью он вспоминал свою кипучую жизнь, проведенную на Кавказе. Знал он многое, натворил еще больше; никогда ни о чем не жалел, был в работе, по-своему, честный, принципиальный, жесткий. Сутками, не покладая рук, не давая покоя себе и окружающим, он трудился во благо торжества пролетарской революции. Казалось, что должен был он с честью закончить трудовой путь, уйти на заслуженный отдых с почетом и уважением, с цветами, оркестром и слезами, а случилось вовсе непредвиденное – все окончилось позором, даже кошмаром. И как назло, об этом факте узнали все, даже Докуев.

А дело было так. В то время Шаранов, как секретарь обкома, возглавлял идеологическую работу в республике и одновременно курировал деятельность административных органов, то есть спецслужб. Он обладал полной информацией обо всех руководителях. От одного упоминания его фамилии тряслись коленки у высших номенклатурных работников. Шаранов пользовался незыблемым авторитетом и властью, и вдруг в Грозный прислали нового первого секретаря обкома – Брасова. По старой привычке, или традиции, Шаранов, как-то зашел без спроса в кабинет первого руководителя, безмолвно уселся на почетное место, закурил папиросу.

– У Вас ко мне дело? – после долгого молчания спросил Брасов.

– Да нет, просто решил вас проведать, – снисходительно бросил Шаранов, выдыхая клубы дыма, роняя пепел на ковер.

– Если у Вас нет дел, то я, как видите, занят, и нечего без моего вызова и тем более без спроса лезть в кабинет первого секретаря, – жестко среагировал Брасов, в упор уставившись на Шаранова. – И впредь запомните еще, в моем кабинете курить Вам, – на последнем слове он сделал особое ударение, – категорически запрещено… Освободите кабинет, и если нет дел, то и свой тоже. Постойте, пепел с ковра надо убрать. У нас в стране нет прислуги.

Выходец из крестьян, всю жизнь горбативший Шаранов, добившись безграничной власти, в душе все равно сохранил нрав крепостного. Последние лет десять он только сам отдавал приказы и поручения, и вот неожиданно, услышав первый окрик, он встрепенулся, покорно вытянулся, угодливо побежал в приемную. Когда в поисках веника и совка он рылся в шкафу уборщицы, с ним случился удар. Три недели он пролежал в спецбольнице, а по выписке помощник первого секретаря попросил его подать заявление в связи с уходом на пенсию.

По переезде в Москву, Шаранов долго и упорно пытался нагадить Брасову. Однако из этого ничего не вышло. Тем не менее он не сдался и, покровительствуя, всячески помогая таким, как Ясуев и Докуев, пытался хоть как-то напакостить, насолить Брасову, тем более, что все это делалось небескорыстно, и если ранее Шаранов всегда бывал умеренным, даже брезгливым к подношениям, то в последнее время, к старости, у него разыгралась нешуточная алчность, перешедшая просто в вымогательство. И как Шаранов не загибал планку комиссионных, вайнахи*, армяне, евреи да и грозненские русские волей-неволей по старой привычке обращались за посредничеством к влиятельному пенсионеру. На сей раз у Докуева было много дел к старому покровителю. Во-первых, просил Шаранова обеспечить влиятельный звонок из ЦК КПСС лично Брасову с требованием оградить Ясуева от всяких притеснений и с обозначением явной поддержки в Москве. Во-вторых, порекомендовать тому же Брасову назначить первым секретарем одного из районов республики председателя передового колхоза «Путь коммунизма» – Докуева Албаста. В-третьих, вновь через «Росвино» восстановить Домбу в своей должности или хотя бы назначить кладовщиком на Грозненском винно-коньячном комбинате. В крайнем случае, Домба согласен перейти на периферийный винзавод, сохранив должность. Все эти вопросы мог бы решить на месте и сам Ясуев. Однако в последнее время то ли Ясуев, как второй секретарь обкома, делится неверно, то ли стал наступать на пятки первому секретарю. Короче, из Москвы их надо помирить или четко обозначить сферы влияния и контроля.

И наконец, последний вопрос, это судьба осужденного сына Домбы – Анасби. Проблема обсуждается не впервой, и, как радостно сообщает Шаранов, первого мая, сразу же после демонстрации, член коллегии Верховного суда России должен приехать на его дачу и там в строгой конспирации окончательно обозначить все нюансы сделки.

Вечером первого мая к даче Шаранова подъехала черная «Волга» со спецномерами. Высокий мужчина, как в непогоду, глубоко напялил шляпу, поднял воротник плаща и спешной походкой засеменил в дом. По уговору с хозяином Домба затаился на втором этаже. Докуев долго и безуспешно вслушивался в голоса из гостиной, однако кроме шума телевизора ничего не слышал. Тогда он очень осторожно приоткрыл дверь и босиком, на цыпочках, спустился на полпролета лестницы.

– Да что там говорить, – услышал он красивую дикцию охмелевшего судьи, – я внимательно ознакомился с делом. Э-э-э, как его фамилия? А, да, Докуев… Так вот, этот Докуев, в форме, при исполнении служебных обязанностей во время задержания преступника, при оказании вооруженного сопротивления применил табельное оружие. И правильно сделал… Конечно он виноват, что не сделал предупредительного выстрела и, конечно, четыре выстрела в упор – многовато, но он оборонялся от целой группы во главе с ярым рецидивистом, беглецом. И вся коллегия судей единогласно считает, что он… э-э-э, как его фамилия?… да, Докуев, абсолютно не виновен. Конечно, есть превышение полномочий, так за это полагается год условно, да и то многовато… Давайте выпьем. – Домба услышал звон бокалов, аппетитное почавкивание и следом – с едой во рту. – А если честно, то я этого милиционера не в тюрьму, а на Доску почета повесил бы, и если бы он не одного, а десятерых этих чернозадых убил бы – орден дал бы… Ну и что, что он пристрелил одного чеченца? Мало! Его надо срочно освободить, снова пустить в органы, чтобы и других пострелял, а то развелось этой гнили.