Собрание сочинений Т 3 - Юз Алешковский

Но тайну исповеди нарушать отказывается. Не записывает ее на аппаратуру и не передает комитетчикам для обработки результатов изучения тайных отношений конспиративно верующих интеллигентных граждан с самими собою в условиях предельного внутреннего одиночества. А у него кто только ни исповедуется! Жены секретарей обкомов и райкомов, целая шайка народных артистов и артисток, во главе… страшно сказать, с кем во главе… С Ливановым и с какой-то Звериной Зеленой! Дети и любовницы министров, виолончелисты, черт бы их побрал вместе с ихними певицами, всякие филоложествующие академики и фокусники Госцирка, маршал даже один из Генштаба исповедуется в тщательно загримированном штатском виде у этого воспитанного нашей партией и заброшенного в лоно церкви человека. Мы НИИ Исповеди организовали на Лубянке, на почве Отдела по изучению мнений, чтобы и душевную жизнь народа перевести постепенно на рельсы Госплана, а наш глумливый сладострастник, ханыга, златостяжатель, чревоугодник, кровосмеситель, понимаете, совращающий свеженьких домработниц и кающихся дам полусвета, бесшабашный стукач, чуть ли даже не метафизический пида-рас, хотя это скорей всего донос завистника, и я лично верю, что и у преподобного натурального бифштекса с кровью должно иметься все ж таки что-то святое, – так вот, сей иерарх вдруг подло взбрыкнулся. «На тайну, – говорит, – исповеди посягать не достоин». «То есть как это, – переспрашиваю, – не достоин? Ты что, очумел совсем?» «Очень просто, – отвечает, – лишен я для такого непотребного дьявольского дела величественно дерзкой подлости и в черный сан слуги Антихриста не должен быть введен. Личных грехов имею кучу. Каждый Божий день замечательно и бесстрашно их преумножаю. За каждый отвечу на Страшном Суде, ежели архангелы вострубят о таковом в кругах ада и на перифериях жизни. И на том Суде попрошу я Высшего Судию только об одном послаблении: чтобы не вздумал Он отпустить мне, пакостнику, ни единого грешка – ни малейшего, ни в меру скромного, ни вызывающе постыдного, – что есть с моей стороны благородный героизм расплаты за наслаждение брюха и крайне распутной плоти в трудных, в исключительно неблагодарных условиях несовершенной земной жизни. Я за все свои грехи в ответе. Виноват перед партией, народом и Всевидящими Небесами за манию величия моей безнравственной неполноценности. А пока что, товарищ Суслов, грешный ты мой брат, – заявляет этот кандидат во Владыки, – я в свободное от грехов время церковную службу исправно выпрямляю, благословляю, крещу, венчаю, соборую, исповедую, причащаю, и на этом Святом Служебном Посту я есть строгий столп Священного Канона, кормящий Словом Божьим души толп и единиц, а также чистейший восприемник и передатчик Небесам личных тайн существования, открытых мне доверчивыми овцами стада. В свободное от службы время неустанно грешу. Тайну исповеди предать, однако, никак не могу. Никак. Самую что ни на есть военную тайну мог бы я, пожалуй, бодануть, чтобы на вырученные денежки опохмелиться и девчоночку по нежной щечке потрепать с целомудренным восторгом души и со слабостью телесной, а то и вовсе бескорыстно мог бы я выдать, глотнув глинтвейну, любую сверхмрачную госвоентайну в обмен на неповторимые, к превеликому моему сожалению, на Том Свете услуги грешных дам. Я ведь и блужу, бывает, как говорится, не отходя, верней, не выходя из рясы, но строчить полицейские от-четики о содержимом исповедей? Увольте, расстригите, сгноите, лишите грешное мое тельце ежедневных яств и наслаждений – не смогу. Буду возвышенно, то есть заслуженно, страдать. Что вы, – говорит, – Михал Андре-ич, помилуйте, такую сладчайше-страшнейшую, такую небесно-великую тишину исповеди нарушить никак нельзя, ибо не адскими муками устрашен, а чем-то более ужасным и непревозможным, чьего смысла грязноязычию моему не одолеть и не выговорить даже приблизительно. Готов, в порядке партийно-религиозного стриптиза, снять рясу непосредственно в обкоме и выложить своего красного блудливого змия на стол, прямо в глубокую тарелку, в смысле партбилет…»

«Скотина эдакая, – заволновался Суслов, – я ему чуть ли не кровью кашляю, похабнику, в бородищу, кричу, что партии в настоящий момент известны тайны материи, развратина полупьяная, от тебя подподольной жизнью пованивает, а ты тут превозносишь до небес церковную тайну исповедания? Да?… Сбросить с себя высокий сан в двадцать четыре часа! Шагом марш – в мирскую жизнь, негодяй!… Нам, Револьвер, кадры нужны».

Я с коленей, Гелий, не встаю и продолжаю упираться. Религию, говорю, я так, Михаил Андреевич, ненавижу, что моментально развалю всю работу церкви в глазах мирового общественного мнения. Меня запускать в высокий сан и в религиозные сферы, что тигра размещать в клетке с антилопой. Раздеру! Честное даю вам слово, никаких не желаю иметь отношений с демиургом, потому что его вовсе нет. Есть торговая сеть и базы спецснабжения, куда волшебной силой неумолимо проникает дефицит. Нейтрализовать его в системе развития и прихода аппетита во время еды нашего ЦК – вот моя задача. Да и кто, если не я, Михаил Андреич, снабжать вас будет барсучьим сальцем, сгибающим в бараний рог палочки Коха? Кто экспедиции будет снаряжать в Африку за яйцами орангутанов для дряблых мошонок членов Политбюро, ядерных академиков, маршалов всех родов войск и тех же верующих народных артистов СССР в области кино и цирка? Последние аргументы подействовали. «Ладно, – говорит, – брейся, Серьез, и подстригись под прежний твой, несгибаемый бобрик, являющийся нашей официальной пародией на слабовольный бобрик Керенского. С исповедями релверы мы управимся без тебя. Мы их быстро превратим в показания на допросах. Завтра примешь дела у Малолетних, который взят с поличным на педерастии с зубным врачом, под шумок бормашины и под маркой вставления ему в дупло импортной пломбы…»

Короче говоря, Гелий, генеральная линия твоей судьбы стоит сейчас у меня перед глазами с такой ясностью, что я поднимаю за нее этот тост. В институте твоем я проведу работу, а ты скажи комсомольцам, что вступаешь на линию подрыва влияния церкви в толпах трухлявых наших интеллигентов. Запрофилируем тебя, скажем, на писателей. Есть сигналы, что там у них нелады с атеизмом. Все-таки – работнички слова, которое было в начале и было оно, между прочим, «Бог». Это печальное обстоятельство не могло не сказаться на вредности работы в писательском ихнем цехе, за что и выдает им партия по литру птичьего молока в неделю. Зажрались, видать, опились словесники… В общем, диплом и диссертацию поручим, если пожелаешь, начирикать одному попу-расстриге, пропивавшему с девками божественные суммы. Обожает сей беспардонный деятель мстительно плюнуть лишний раз в небеса, разумеется, за приличную мзду…

Весь этот странный разговор с отцом – странный, потому что говорил лишь он, а сам Гелий роковым образом помалкивал, – шел в мозгу Гелия в намекающем на что-то музыкальном сопровождении, шел он под навязчивое звучание любимого сочинения… там-пам-пара-рам-пам-пам… и он чувствовал себя, как голодный, бездомный слепой, учуявший спасительный запах жилья, но не умеющий – в холодной пустоте темноты – найти к тому жилью дорогу…

21

Кстати, замерзавшему Гелию почти перестал приходить на ум образ НН. Он примирился с тем, что все: допрыгался, досуществовался – конец. Правда, закралась в его ум тень страшного подозрения, что всю эту конечную фантасмагорию навлекла на него каким-то образом… та, другая, уплывшая навсегда как бы в небытие, а вовсе не согласие с навязанным отцом призванием, но он равнодушно от подозрения отмахнулся.

А про драгоценное изделие своей приятельницы, которое носил все эти дни в кармане, перекладывая его то в пальто, то в пиджак, он вообще позабыл. Потому и не проверял, на месте ли оно, и, следовательно, не представлял, как обнаружат его либо прямо тут, либо в морге, как найдут прелестную вещицу, очумеют от удачи, сбагрят за копейки барыгам, пропьют, прожрут, изведут на блядей…

Может быть, представь он все это лишь на один короткий миг, и его моментально подвигло бы корыстной силой – солидной частью силы жизненной – на самоспасительное движение.

Но он вспомнил вместо той посылочки знаменитые литературные примеры различных замерзаний, кончавшихся холодным, чистым сном. Удивился тому, как навязчиво повторяются эти «мерзлые сюжеты» в родной литературе и как бесчувственно сужается весь мир со всеми своими абсурдными проблемами и безнадежной путаницей дел в теле замерзающего человека, сужается до точечки, с которой, если верить всем этим умничающим квантовикам и хаосистам, началась никому и на хрен не нужная Вселенная. Вся она, надо полагать, все еще пребывает в полном ужасе от своего возникновения, а потому и разбегается сама от себя к чертовой матери… «совершенно правильно делает, что разбегается… умница…»