Собрание сочинений Т 3 - Юз Алешковский

Котенок превозмог немного дрожь, замурлыкал, но смирения и корректности в этих, тишайших поначалу, звуках становилось все меньше и меньше. А вот однотактные, потом двухтактные, потом четырехтактные обороты мурлыкающего моторчика он продолжал наращивать и наращивать – пых-мурр-пых-мурр-пых-пых-мур-мур-мурррр, – не робея перед явно сникшей, несколько растерянной дрожью.

Наконец мурлыканье решительно восторжествовало во всех членах котенка, кроме кончиков ушей, четырех лапок и хвостика, куда дрожь отползла, отступив, и где она решила, судя по всему, окопаться и дрожать, не сдаваясь, до последней дрожинки.

Но котенку все это было уже до лампы. Котенок забылся во сне и в дарованном ему судьбою отдохновении от жестокого детства.

И Гелий вдруг понял, что он плачет. Никакие рыдания его не сотрясали. В горле не было спазм. Оба глаза слезились скорей всего от метельной темноты и ослепительного ветра, но глаз, подбитый и слипшийся, ужасно щипало солью безысходной слезы, словно в детстве прибавлявшей настроению момента вкус сладостно неразрешимой тоски и обиды.

Одно лишь только его сердце сжато было безмолвным, бессмысленным плачем, всегда опустошающим мозг, затрудняющим дыхание и сообщающим всему организму одинокого человека чувство неутолимой жалости к самому себе.

В тесноте сердечного пространства ютились теперь все до единой мысли Гелия. Они признательно молчали, как помалкивают в приютах судьбы беженцы или изгнанники, чтобы не надоедать, чтобы не раздергивать лишним словом, лишней просьбой или праздным замечанием и так достаточно обеспокоенных хозяев.

В вынужденном молчании мыслей была такая потрясенность собственной бездомностью, горечь некоторого успокоения под чужим кровом, невыносимо ясное понимание напрасности всех жизненных усилий и сует, но вместе с тем такое в них было чувство спасенности и избавленности от чего-то самого ужасного, что мысли Гелия плакали в его сердце, как плачут счастливые в своем несчастье погорельцы, поминая все обращенное случаем в прах и пепелище. И оно от этого сжималось, как сам он только что сжимался от бессилия и невозможности ничем, кроме как болением и разделением тепла, помочь другому маленькому существу унять жестокую дрожь и постылую тоску оставленности.

Вдруг, как это случается и наблюдается в телах и душах рыдающих детишек, Гелия схватила судорога смеха. Движок в котенке моментально заглох. От этого Гелию стало еще смешней, потому что причиною смеха был сам этот беспризорник, вернее, некая мысль, имевшая к нему прямое отношение.

Это была мысль, как бы справившаяся с сердечным плачем и шаловливо шепнувшая котенку: «Кемарь, тварь милая. Ты тут у меня, как у Христа за пазухой». Ранее подобная фразеология была для Гелия просто немыслима, причем немыслима самым закономерным, принципиальным образом. Чтобы не переполошить спящего, Гелий постарался одолеть судорогу смеха, что в общем-то кое-кому не всегда удается, и некоторые люди, самоподзаводясь, удивляются вдруг непредвиденному факту своего нахождения в истерическом состоянии.

Тогда он снова повернулся набок и попытался встать, но то рука, то нога проваливались в снег, а барахтаться в снегу, ища опоры, не было у него в тот момент никаких сил. Боль сразу пронзила бок и бедро. Почему-то он был уверен, что ушибло его хоть и крепко, может быть, с переломом каких-нибудь костей, но явно без кровотечения. Одна рука была ему не помощницей, поскольку поддерживала за пазухой котенка.

Все же он раздухарился от спиртного жара, начисто отвлекся от себя благодаря возникшей заботе о ближнем и начал уж было, превозмогая боль и холодрыгу, выбираться потихоньку из сугроба.

24

Но тут он услышал вдруг приблатненные голоса поддавших молодых людей. Это явно была городская шпана новой породы, которой ничего не стоит ни с того ни с сего полоснуть вас мойкой по фарам или исключительно из темного любопытства да извращенной страстишки к криминальным новациям не только донага раздеть беспомощного человека на морозе, но и изнасиловать его зачем-то при этом, даже если ихней жертвой оказывается гражданин мужского пола, средних лет и любой национальности, а вовсе не дама.

Гелий знал, что до такой вот шпаны доходит лишь язык бесстрашной и жестоко упреждающей силы, но он был совершенно безоружен, а улица – пуста.

«Можно, конечно, обломать бутылку по самое горло, на всякий случай, и если что – мочить первого же попавшегося под руку рваными краями, а остальные сами слиняют, но сил опять-таки навряд ли хватит да и спиртное жалко проливать».

Он поплотней запахнул пальто, вновь прикрыл брежневской маской лицо и повалился боком в сугроб так, чтобы и спавшему котенку было поудобней. И стал ждать шпану – будь что будет. Пару дней назад в подобной ситуации он нисколько не сомневался бы в том, что бесы и демонишки враз придумают какой-нибудь сногсшибательный сюжет и разберутся со шпаной самым неожиданным для шпаны образом.

Но в этот жутковатый вечер, вернее, уже в Рождественскую ночь, ненависть Гелия к нечистой силе, сначала изгадившей всю его жизнь, а потом исправно самого его на кой-то черт опекавшей, как бы уже обратилась в непревозмогаемую гадливость, и он скорей дал бы себя безропотно ограбить, а может быть, и убить, но на помощь не позвал бы ни одного из бесов ни мысленно, ни устно. Если уж он и раньше брезговал снизойти до просьбы поучаствовать в каких-либо своих делах, то сейчас и подавно бесы ее от него не услышат…

В мозгу у него, между прочим, неотвязчиво зудела мука припоминания «свинского сюжета», но ему уже было не до того, чтобы попытаться спокойно порыться в памяти.

На мгновение вспомнилось, как лет пять назад, буквально корчась с похмелья от тоски безлюбовного существования, он чуть было не повалился на колени, чуть было не взмолился перед бесенком – мразеныш увлеченно возился в тот момент с пробкой «Вдовы Клико» – о ниспослании в его пропащую душу хотя бы молекулы возвышенной любви к какой-нибудь скромной особе, тоже, как и он сам, вконец изведенной напрасностью течения ночей и дней. Может быть, он тогда и взмолился бы от совершенной крайности отчаяния, и шобла нечисти наверняка с ходу взялась бы за рукодельное вязание премилого сентиментального сюжета. Но тут, непонятно почему, подумалось ему, что о ниспослании в душу любви надобно бы не шоблу зелененькую молить, а иную силу, если бы, конечно, присутствовала она, пусть образом весьма тайным, но хоть сколько-нибудь намекающим на всесильное и чудесное свое участие в судьбах несчастных людишек да в удручающе неясном, чаще всего в грязном и кровавом течении истории. Помнится, он даже захохотал, подумав в тот момент о том, какие роковые безобразия и извращения сулит ему привлечение бесов-ни к невинным сводническим начинаниям по благоустройству его невыносимой жизни.

«А может, вновь взмолиться перед… хотя о чем молить-то?… О любви?… Поздно… О спасении?… Господа, это же смешно… Я, знаете ли, хоть и негодяй подмороженный, но не дубина же я Нина Андреева, с умишком, фригидным, как сухой лед… Плевать я хотел на принципы и честь служебной карьеры… начхать мне на банкротство научного атеизма в одной отдельно взятой стране… один раз вырвалась у меня эта мольба чисто случайно и в высшей степени нервозно… все ж таки архетип первобытного ужаса инстинктивно исторгает вопль о помощи из опустошенной груди человеческой в пустые и совершенно равнодушные к этому воплю небеса… ничего тут и нет, кроме психологии… и не ради спасения я молил, а просто выпить хотелось… молить вторично, право, было бы смешно… мы, извините, не из кружка юных верующих в Доме религиозного возрождения Брежневского района… да и некорректно после всего, что было между нами, продолжать выпрашивать с беспринципной наглостью хотя бы черствую корочку… не поросенок же я, в конце-то концов… Ах, если б не кошка и не травма – я бы сейчас пошуровал у шакалов в пупках стекляшкой рваной…» Так думал Гелий, надеясь, что поддатая шпана не заметит его в сугробе. Однако кто-то из молодых людей вскрикнул вдруг:

– Але! Тут какой-то чугрей завален в приличном пальтугане! Совсем подсох в ишачий хер!

Остальные подошли и некоторое время молчали, видимо, прикидывая: труп перед ними полузасыпанный в сугробе или надравшийся ханыга?

Один из юношей новых времен предложил сблочить с трупа пальтуган и рвать отсюда побыстрей когти, чтобы не пришлось потом отмазываться за чужого телка, как это было с Колей-Бедой, которому менты на оба рога повесили убийство и ограбление.

Другой молодой человек пнул Гелия ногой, потом дотронулся рукою, но тут же ее отдернул и заорал:

– Сука! Козел-то этот бухой! Он весь в блевотине, и носопырка какой-то промокашкой бровастой притырена!

«А ведь эти крысеныши убить и обглодать не побрезгуют», – подумал Гелий.