Собрание сочинений Т 3 - Юз Алешковский

Спавший на левой стороне груди, мурлыкавший котенок, щекотливо шуранув лапкой под мышкой, только поддал той волне веселого и отчасти комического жарку горения.

Может быть, если б не мурлы-мурлы оборотов телесного моторчика, собственное сердце человека взяло бы и остановилось от слабости, от тоски, от боли за все в теле ушибленное, побитое, нывшее и промерзшее до мозга костей. А так ослабевшему органу тела смешно было чуять рядышком двойничка-напарничка, работяще подноравливающегося вздрагивать-постукивать-резонировать в такт… в такт… в такт… род-ствен-но-му дру-гу, по-пав-ше-му в бе-ду…

Гелий и не задумывался, что за животная сила поддала ему вдруг дыхания, заставила встать при полном – вот что странно! – нежелании даже шевельнуться, подняла, вывела из сугроба, начисто притупила боль, просто-таки вознесла над заметенной снегом улицей и устремила чуть ли не вслепую – в ближайший подъезд.

Глазу его было уже не до наблюдения, но в него успела вместиться в последний миг мостовая, над которой бесчинствовали ветер и вьюга.

Прочь с мостовой, непонятно куда, из последних, видимо, сил пытался уползти раненый – скреб голыми руками мостовую, подгребал под себя снег и лед. Под фонарем валялось неестественно скрюченное тело убитого с размозженной головою, снег под которой был черен. Уцелевший шакал уже успел смыться.

Гелий содрогнулся от мгновенного сопереживания двум этим жертвам, поделом – вот уж что точно, то точно – нарвавшимся на случай.

Его тут же отвлекло от них обоих той животной, как бы то ни было для благородного человека, всевластною, отвращающей силой, которая – кто знает: не без сожаления ли? – уводит от охотничьей погони волка, лань, гуся и обезьяну, заставляя любую тварь бегущую оставлять без призора всех раненых и павших, но не добитых.

27

Он с трудом открыл дверь ближайшего подъезда, настырно подпертую с улицы напором злобного ветра, а изнутри толкаемую сквозняком, которому, видимо, не терпелось вырваться из помещения на свободу. Ужасно прозвучали грохот со скрипом и треском петель, когда уличный ветер захлопнул за Гелием дверь входа в иное положение жизни, а сам остался злобствовать снаружи.

И он завалился в угрюмую, застойную вонищу казенной полутьмы, к которой в первый же миг, несмотря на ничтожность такой оказии, испытал чувство громадной благодарности. Вместе с тем он сразу же понял, что некоторая защита и скудное тепло моментально, сейчас вот обернутся еще пущей беспризорностью и равнодушием холодрыги, которая непременно учует его здесь, поблизости, вот-вот накинется, не дав успеть как следует обогреться, и тогда…

«Поистине, Гелий Револьверыч, необратимость сиюминутной мерзости всего постыдного пред ликом Вечности – есть реальность прижизненного ада… это правильно врезал мне тогда в глаз, на дискуссии, один батюшка… очень правильно… не в бровь, а в глаз… вот каким батюшкам следовало бы доверяться…»

Котенок заворочался от каких-то неудобств. Тогда Гелий начисто отвлекся от шатаний по зачуханным закоулкам частного своего ада, как бы неспроста заявившего вдруг о себе в самую, быть может, жалкую, беззащитную и тяжкую минуту существования заблудшего человека.

Он вслепую поискал вокруг батарею отопления. Должна же она быть в подъезде такого старого дома. Нащупал ее. В темноте Гелию показалась, что он провел рукою по ребрам какого-то давно подохшего железного монстра.

Пристойного тепла там не дневало и не ночевало, наверное, с прошлой зимы, когда подъезды домов все-таки призревались проклятою нашей, дышавшей на ладан, какой-никакой, но на имперском одре своем еще трепыхавшейся Системой.

«Все равно следует тут переждать сколько сам смогу, обогреться… немного отдышаться, хотя дышать-то уже вроде бы не на что – пальцы что-то совсем занемели, зубы стучат, губы дрожат, коленки подгибаются, сердце совсем забарахлило бы, если б не котенок… это ж счастье, что виски сунул в карман… О Господи, как совершенны…»

Затем он подумал о нечисти, все еще веря в ее неуничтожимость и всесилие, и вслух сказал, точнее говоря, промычал, потому что язык у него совсем не ворочался от холодрыги: «Выходи, козлы, по стене растирать буду вас, плевки ядовитые!»

Полутьма подъезда почему-то показалась ему мрачней и непроницаемей самой своей прародительницы – тьмы. Он огляделся вокруг в поисках каких-нибудь плазменных волчков-клубочков. Потом вновь нахлобучил на затылок бровастую маску, намучился, отвинчивая зубами пробку, примерзшую к горлышку из-за его же слюней, и глотнул спиртного – с грешной страстью предвосхищения действенной поддержки выстуженному телу.

Глотнув, придержал дыхание и прислушался к дуновению горького тепла, шедшего от нёба, от гортани и пищевода – к просто-таки заиндевевшим бронхам, к сердцу… Дальше сердца тепло почему-то не пошло.

Тогда он забеспокоился вдруг об одиноком желудке, нащупал ошметок капустки, подмерзший в угловом проеме между бортиком и воротником пальто, поднес его двумя пальцами к ноздре, соплей забитой, словно в детстве, – поднес, чтобы по русской ухарской привычке чем-либо занюхать спасительной дряни священный глоток, но – нос был заложен, а в мозг шибануло подобием нашатыря… милиция, улицы, лица… мелькали… снова засновали в мозгу слова из того стишка, самовосстанавливающегося, оказывается, в уме по строчкам, по рифмочкам – выжить зачем-то желающего в погибающем человеке.

Тогда он, скривившись от боли, кинул в рот тот мерзлый капустный ошметок и пожевал, на потребу желудку, случайную такую закусочку с тем самым… волнения слезы… чувством, с которым укрылся он здесь от безжалостной стихии.

Пожевав, присел под лестницей… его положили у входа… тогда он взглянул благодарно… и не мог не подумать, вернее, он ощутил…

Вот что он ощутил. До Гелия дошло вдруг, что счастье-то, оказывается, в бесконечной благодарности за жалконькую малость, вроде этого выстуженного почти что укрытия, этого глотка, этого ошметка капусточки, этого явления комочка чужой жизни под останавливающимся сердцем.

«Но как же это так получается, – задумался он отстраненно от себя и от мира, – что успевает открыться тебе некая истина существования лишь на самом краю бездны ясности, у обрыва последних минут в безвозвратность, а не в начале твоего – ко всему такому – свободного передвижения? Что за Рок лишает тебя благодарного зрения, делая неразумным и холостым начало жизненного пути? Ты ж ведь вслепую прошел мимо всех тех неисчислимых малостей, что могли чуть ли не ежечасно, ежедневно, ежегодно составлять твое счастье, а успел ты словить бесценный его миг в… ночь смерти и город ночной… успел… успех – всегда успех… мне сладко при свете неярком, чуть падающем на кровать… что ж, что всю целую жизнь пришлось положить за такой успех… вот если б не успел, а то ведь все же успел… даже представить жутковато, что было бы, если б напоследок и тут не успел… как это меня вышвырнуло-то прямо, можно сказать, из кровати, из пышности прелестной объятий – на ветер, на вьюгу, на мороз, под тачку дикую, к шпане прямо в лапы, но ведь успел, успел… лучше бы, конечно, до такого успеха и продолжение себя успеть зачать, но…»

Вдруг он почуял, как от образа НН, от ее лица, фигуры и личности занялся в области сердца некий робкий и слабый, но явно спасительный жар.

В милой малости вспомянутого мига той жизни она замечательно быстро и ловко шинковала вилок им же с базара притараненной капусты, а сам он – до плеча, до плечиков… мед-лен-но, мед-лен-но, мед-лен-но… подворачивал белой кофточки рукава на руке, вжикавшей играючи вострым ножичком, и на той, другой, которая держала крепкий затылок белого вилка на доске, как башку на плахе… подвернул рукава и первый раз в жизни пронзен ты был родовой тоской по нежнейшему подобию кожи щечек твоего ребеночка, твоего продолжения – коже умопомрачительно женственных, разгоряченных плечиков НН… Потом она с хрустом вжимала кулачками всю капустку в дубовую кадушечку старинных времен – пока ладошки не потонули тихо-тихо под холодком светло-оранжевого рас-сольчика… я принял снотворного дозу и плачу, платок теребя… вот кто квасить-то умеет… да и рыло она мне уделала артистически… в нем шинкуют и квасят, и перчат, и гвоздики кладут в маринад… тоже – его стишата, которые она долдонила… лучше бы потонул я тогда в бассейне этом, засранном хлоркою адской и бесовней…

Гелий снова попытался проверить пространство «на вшивость», но ничего не разглядел в мрачной полутьме, только почувствовал, как чистая капелька, дрожа, заполнила сетчатку воспаленного глаза.

Котенок больше не мурлыкал, но дрых без задних ног и вздрагивал не от промозглости жизни, а скорей всего от приятных детских сновидений.