Книжный вор - Маркус Зузак

— Прости. — Будто не Розин язык это сказал. В тот вечер за спиной Лизель стояла какая-то другая женщина, но Лизель не смела оглянуться.

— Пожалуйста. — Михаэль остановил ее. — Не говорите больше ничего. Можно я заберу девочку читать? Сомневаюсь, что мать услышит хоть слово, но она просила ее привести.

— Да, бери.

Они дошли до середины дорожки, и тут Михаэль Хольцапфель опомнился и вернулся.

— Роза? — Секунда ожидания, пока Мама снова расширит дверную щель. — Я слышал, ваш сын там. В России. Я случайно встретил земляков из Молькинга, и они мне сказали. Но вы, конечно, и сами уже знаете.

Роза попыталась отменить его уход. Выскочила и схватила его за рукав.

— Нет. Он раз ушел отсюда и больше не объявлялся. Мы пытались его искать, но потом так много всего случилось, тут было…

Но Михаэль Хольцапфель намеревался бежать. Ему никак не хотелось бы выслушивать еще одну слезную историю. Подаваясь прочь, он сказал:

— Насколько я знаю, он жив. — Он догнал Лизель у калитки, но девочка не пошла с ним. Она следила за Розиным лицом. Которое вскинулось и рухнуло одновременно и вдруг.

— Мама?

Роза махнула рукой.

— Иди.

Лизель не двигалась.

— Иди, я сказала.

Когда Лизель нагнала вернувшегося солдата, тот попробовал завязать беседу. Наверное, пожалел, что проговорился Розе, и теперь хотел скрыть ошибку под ворохом новых слов. Приподняв забинтованную руку, он сказал:

— Все никак не перестает кровить. — Лизель была рада поскорее войти в кухню фрау Хольцапфель. Чем быстрее начнет читать, тем лучше.

Старуха сидела со струями влажной проволоки на лице.

Сын погиб.

Но это была только половина.

Она никогда не узнает, как это случилось, но могу сказать вам, не дожидаясь вопросов, что одному из нас это известно. Кажется, я всегда знаю, что произошло, когда вокруг снег, пушки и разные смешения человеческого языка.

Когда я представляю со слов книжной воришки кухню фрау Хольцапфель, я не вижу ни плиты, ни деревянных ложек, ни водозаборной колонки. Во всяком случае, сначала. А вижу я русскую зиму и снег, падающий с потолка, и еще судьбу второго сына фрау Хольцапфель.

Его звали Роберт, и случилось с ним вот что.

* * * МАЛЕНЬКАЯ ВОЕННАЯ ПОВЕСТЬ * * * Взрывом ему оторвало обе ноги ниже колен, и он умер на глазах брата в холодном просмерделом госпитале.

Россия, 5 января 1943 года, очередной ледяной день. Среди улиц и снега повсюду лежали мертвые русские и немцы. Кто еще был жив, стрелял в чистые страницы перед собою. Сплетались три языка. Русский, пулевой, немецкий.

Пробираясь среди павших душ, я услышал, как один человек говорит:

— У меня в животе чешется. — Он повторил это много раз. Несмотря на шок, он полз вперед, к темной обесфигуренной фигуре, пролившейся наземь. Когда солдат с раненым животом подполз, он узнал Роберта Хольцапфеля. Руки у Роберта были залеплены кровью, и он нагребал снег себе на ноги ниже колен — туда, где ног, оторванных последним взрывом, уже не было. Горячие руки и красный вопль.

От земли шел пар. Вот как выглядит и пахнет гниющий снег.

— Это я, — сказал Роберту солдат. — Петер. — И он с трудом подполз на несколько сантиметров ближе.

— Петер? — переспросил Роберт пропадающим голосом. Должно быть, почувствовал рядом меня.

И еще раз.

— Петер?

Почему-то умирающие всегда задают вопросы, на которые знают ответ. Может, затем, чтобы умереть правыми.

Вдруг все голоса зазвучали одинаково.

Роберт Хольцапфель завалился направо, на холодную парящую землю.

Не сомневаюсь, он рассчитывал сию же минуту встретиться со мной.

Не случилось.

К несчастью для юного немца, я не забрал его в тот день. Я перешагнул через него с другими несчастными душами на руках и двинулся обратно к русским.

Туда-сюда — так я и бродил.

Разобранные люди.

Уверяю вас, далеко не лыжная прогулка.

Как сказал матери Михаэль, только через три очень долгих дня я пришел за солдатом, не доволокшим ноги из Сталинграда. Я пришел в полевой госпиталь, где меня заждались, и скривился от запаха.

Человек с забинтованной рукой обещал безмолвному солдату с ошеломленным лицом, что тот выживет.

— Тебя скоро отправят домой, — уверял первый.

Да уж, домой, подумал я. Навсегда.

— Я подожду, — продолжал тот, с рукой. — Я должен ехать в конце недели, но я подожду.

В середине братниной следующей фразы я забрал душу Роберта Хольцапфеля.

Обычно, когда я прихожу в дома, приходится стараться, видеть сквозь потолок, но в том здании мне повезло. Кусочек крыши уничтожили, и можно было смотреть прямо вверх. В метре от меня еще что-то говорил Михаэль Хольцапфель. Я старался не обращать на него внимания и глядел в дыру над собой. Небо там белое, но быстро пачкалось. Как всегда, оно превращалось в громадную холстину. Сквозь него сочилась кровь и заплатками возникали облака, грязные, как отпечатки ног в тающем снегу.

Ног? — спросите вы.

Да, интересно, чьих же.

На кухне фрау Хольцапфель Лизель читала. Страницы брели, никем не услышанные, и в моих глазах, когда русские пейзажи растворяются, снег не перестает падать с потолка.

Ложится на чайник, а также на стол. И на людях тоже снежные лоскуты — на головах, на плечах.

Брат ежится.

Женщина плачет.

А девочка продолжает читать, ведь именно затем она здесь, и хорошо быть хоть в чем-то полезным там, где случились снега Сталинграда.

НЕСТАРЕЮЩИЙ БРАТ

Лизель Мемингер оставалось несколько недель до четырнадцати.

Папа все не возвращался.

Лизель провела еще три сеанса чтения опустошенной женщине. И много раз видела по ночам, как Роза сидит с аккордеоном и молится, упершись подбородком в мехи.

Вот теперь, решила девочка, пора. Раньше ее обычно утешали кражи, но сегодня будет возвращение.

Лизель полезла под кровать и вынула блюдо. Торопливо помыла его на кухне и выбралась из дому. Приятно было идти по городу. Воздух острый и плоский, как «варчен» кровожадной учительницы или монахини. Ее ботинки — единственный звук на Мюнхен-штрассе.

Когда она шла по мосту, за тучами уже закопошились слухи солнечного света.

У дома № 8 по Гранде-штрассе Лизель поднялась на крыльцо, положила блюдо и постучала, а когда дверь открылась, девочка была уже за углом. Она не оглядывалась, но знала, что, если оглянется, снова увидит у подножья крыльца брата — с полностью зажившим коленом. И даже расслышит голос.

— Вот так-то лучше, Лизель.

С великой грустью Лизель поняла, что брату всегда будет шесть, — но, подумав так, она изо всех сил постаралась улыбнуться.

Она задержалась у Ампера, на мосту, где, бывало, стоял, свесившись, Папа.

Все улыбалась и улыбалась, а когда изнутри все вышло, Лизель двинулась домой, и брат больше не забирался в ее сны. Она еще будет скучать по нему по-разному, но никогда не сможет заскучать по мертвым глазам, глядящим в пол вагона или кашлю, который убивает.

В ту ночь книжная воришка лежала в постели, и мальчик появился перед тем, как она закроет глаза. Он был одним из множества действующих лиц, ведь в этой комнате ее всегда посещали. Входил Папа и называл ее наполовину женщиной. Макс писал в углу «Отрясательницу слов». У дверей стоял голый Руди. Бывало, и мать появлялась на прикроватном перроне. И где-то далеко в комнате, что растянулась как мост к безымянному городку, играл в кладбищенском снегу ее брат Вернер.

Дальше по коридору метрономом видений храпела Роза, и Лизель Мемингер лежала без сна — в компании, но с цитатой из своей последней книги.

* * * «ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧУЖАК», СТРАНИЦА 38 * * * Городская улица была полна людей, но одиночество чужака не стало бы сильнее, даже если бы улица совсем опустела.

Когда настало утро, видения исчезли, а из гостиной до Лизель донесся тихий перечень слов. Роза сидела с аккордеоном и молилась.

— Пусть они вернутся живыми, — повторяла она. — Господи, прошу тебя. Все они. — Даже морщинки вокруг ее глаз складывали ладони.

Аккордеон делал ей больно, должно быть, но Роза оставалась.

Роза никогда не расскажет Гансу об этих минутах, но Лизель верила, что это Розины молитвы помогли Папе спастись, когда грузовик ЛСЕ попал в аварию в Эссене. А если и не помогли, вреда от них уж точно не было.

АВАРИЯ

Стоял удивительно ясный день, отряд ЛСЕ грузился в машину. Ганс Хуберман только что опустился на свое постоянное место. Над ним остановился Райнхольд Цукер.

— Подвинься, — сказал он.

— Bitte? Извини?

Цукер горбился под пологом грузовика.