Быть! - Иннокентий Смоктуновский

– Вы же знаете, у него все пристреляно по этому броду, ночью он бьет с еще большей плотностью, чтоб не допустить возможного подкрепления нам… так что… сами видите – из двух зол… ничего другого не остается, как идти сейчас… и-и-и… Все, там ждут, выполняйте! – Офицер, вроде сказав все, что он должен был сказать, смотрел куда-то вбок.

Мы еще какое-то время стояли, и я увидел, как мой боец рядом чуть развел руками, они мелко-мелко дрожали и как бы спрашивали: «Как же это?» – и, услышав, – «Вернетесь – доложите, за вашим переходом протоки буду наблюдать сам, действуйте!» – опустил их. Мы вышли.

Затея эта была обречена, это понимали все. Мой напарник, лишь войдя в воду, был ранен и не мог держаться со мною рядом. Я же должен был уходить, пытаться прорваться сквозь зону обстрела – такое указание тоже было, и где-то у середины протоки, захлебываясь, едва успевая схватить воздуха перед тем, как опять уйти под воду, оглянувшись, увидел, как он, странно разбрасывая руки, боком, как споткнувшийся или пьяный, тяжело падал в воду, барахтался, вставал и опять валился на бок. Я что-то пытался крикнуть ему, но думаю, что это было неверно, глупо, да и просто бесполезно – грохот разрывов усилившегося обстрела (ребята у минометов видели, что я пока все еще жив и на плаву уходил) заглушал все кругом. Пройдя глубокую часть протоки, на бегу оглядываясь, пытался схватить взглядом пройденный участок брода, но никого уже не было: его или снесло течением, или он затонул. Из-за какой-то коряги я еще пытался осмотреть все кругом… но берег и протока были тоскливо пусты. Тот дурацкий пакет я доставил, в этом-то отношении все было в порядке, и меня даже представили к награде медалью «За отвагу», правда, вручили мне ее спустя 49 лет прямо на сцене МХАТа после спектакля «Мольер». Мои однополчане-москвичи (их осталось раз-два и обчелся) сами разыскали все документы по этому награждению, и в реляции (так, кажется, называется подобный документ) был кратко, по-казенному, описан этот нелепый, в общем-то никому не нужный (я и сейчас так думаю) эпизод. На острове мне разрешили задержаться до наступления темноты, и в свое расположение я вернулся ночью. Оказывается, за нашим купанием в Днепре наблюдали многие, и все, кто видел, как колошматили нас на протоке, были немало удивлены, узнав, что меня даже не царапнуло. «Ну везет тебе, длинный, ты просто счастливчик, несмотря что доходяга».

И теперь, когда в прозрачном сумраке ночи то появлялась совсем рядом, то едва не исчезала вовсе фигура этого действительно длинного и столь же разговорчивого человека, я наверное знал: будь он тогда на нашем небольшом плацдарме вместо меня, без сомнения, протоку проходил бы он, и никому тогда и в голову не пришло бы заставлять его поднимать руки. Он все так же молол какую-то ерунду, но говорил почему-то громче. Мысль, что в протоке купалась бы эта долгая, болтливая каланча, показалась почему-то смешной и отвлекла меня от надсадной усталости… Неожиданно белесые глаза человека, только что мотавшегося бледным призраком в студеной протоке Днепра, оказались у самого моего носа и уставились в меня.

– Слушай, что тебе, в конце концов, надо, ты напугал меня, отстань наконец… конца этому… наконец… не видно конца… в конце… на конце концов!

– О, это понятно… так… заклинит на одном месте ни туда и ни сюда и никого, в конце концов… конца… Понимаю, я призван все понимать и прощать. – Голова, колыхнувшись несколько раз в такт шагов, вознеслась восвояси, и оттуда сплошным потоком понеслось невесть что о каких-то концах, которые в конце концов… наконец… к концу… в конце… конец.

Я уже ничего не соображал и плохо слышал, отвлеченный тем, что только что колыхнулось передо мной. Какие… мутные уши… и размер… ничего себе… ничего подобного никогда не видывал… они были куда выразительнее этой его необычной долготы; вцепившись в них взглядом, я, тем не менее, услышал нечто, что многое объяснило:

– Никто и ничто не обходится без меня. Я – всюду, я – везде, я – был, я – есть, я – буду, потому что я – всегда и присно и во веки веков!!!

Очень хотелось встрять и сказать «аминь», но стало неуютно вдруг и немножко страшновато… было совершенно ясно – рядом сумасшедший, как же это я раньше не догадался? А в армию-то его зачем же взяли??? А-а-а, он, должно быть, уже здесь, на фронте, свихнулся… он же здесь перебьет всех своих на хрен! Сумасшедший, совершенно определенно… уши, уши мутные – первый признак! О-о-о, с ним надо поосторожнее… не то, не ровен час, влепит ни за что ни про что, и ищи-свищи ветра в поле, не случайно он как-то присматривался ко мне… вот они – уши!

И тут вроде его опять подзарядили на ходу:

– Без меня человечество – вонь, грязь, плесень и чесотка, я его отмываю, делаю чистым, свежим, бодрым, способным на добрые дела и все еще, надеюсь, достойным моего внимания.

Оставаться дальше безучастным было небезопасно, выбора не было, и, легонько сторонясь его, я деликатно согласился с ним:

– Да-да, понимаю, товарищ… потому что вы – Господь Бог!!!

– А вот и не угадал, но близко… потому что я – варю мыло! Я – главный технолог мыловаренному заводу з мисту Николаеву. Ты був там? Це моя батьковщина – гарне мисто! – перешел он вдруг на одесский диалект. Все услышанное о мыловарении было столь неожиданным, что, очевидно пытаясь свести это открытие к простому и реальному и определить, кто все же из нас двоих ненормальный, я остановился.

– Во, бачишь, хлопче, яка сила слова – ты встал, это так и должно быти… потому что, – перешел он опять на русский язык, – вначале было слово и слово было у Бога и слово БЫЛО БОГ, а потом уж появилось мыло, человечество и все остальное, со всякими там семью парами чистых и, кажется, таким же количеством крупного рогатого и не менее интересного, но совсем немытого, нужного, но не очень ухоженного всякого другого, в любом хозяйстве скота, которого срочно нужно было мылить, мыть, чесать и гладить, иначе не было бы равновесия в мире, гармонии и, конечно, не было бы никакого мыла и, что, разумеется, огорчительнее всего, – не было бы нас с тобой. Как пусто, правда, и печально – не выговорить.

Совершенно запутавшись и перестав вообще что-либо соображать, я теперь решил по-доброму попросить его больше ничего не произносить – ни единого слова, потому что, для того чтобы осознать все произносимое им, тоже ведь нужны силы, и немалые, а поскольку… Однако новая волна откровений, дошедшая до моего сознания, оставила меня на ногах, но принудила быть не только настороже, но просто наготове.