Быть! - Иннокентий Смоктуновский

– Я – червь, я – раб, я – царь, я – Бог! – уже как-то заходясь, выкрикивал он, нащупывая в темноте мою руку. – Теперь давай попробуем вместе, повторяй: «я – червь»…

Как если бы прося пощады, я выдохнул:

– Я что-то не могу понять, о чем ты все время говоришь… и почему это я вдруг стал каким-то червем?

– Ну что ж тут непонятного, подумаешь, бином Ньютона. Все намного проще, повторяй за мной и иди в ногу: «Я – червь, я – раб, раз-два, я – царь, три-четыре, я – Бог, пять-шесть и опять раз-два, я – червь».

– Ну хорошо, хорошо, Я – червяк, араб, Мифусаил… и кто там еще, все равно ничего не понимаю, и не хочу, и оставь, пожалуйста, ты видишь, я просто не могу.

– О-о-о, это непонимание и есть первое проявление очеловечивания, даже можно сказать, что ты на пороге сознания…

– А вот сейчас тебе будет совсем хорошо, именно это состояние когда-то совсем недурно определил мой предшественник Декарт. Правда, он был дилетант и совсем не умел варить мыло. Он говорил: «Я мыслю – я существую!» Ну ты сам подумай, как можно уметь мыслить, не умея варить мыло! Бред – сущий бред! – И он чем-то очень холодным, освежающим, даже не спросив ничего, протер мое лицо, и запах далекой спокойной жизни приятно ударил в нос. И вот уж не знаю, не то он меня добил, не то я сам сломался, но я даже не испугался неожиданности его проделки и наконец имел возможность разглядеть, что же такое творится с его ушами… и был огорчен – это какие-то большие нахлобучки, которые только имели форму ушей, но были много больше, и этот странный мутный цвет, и все это совсем не хитрое сооружение уходило под пилотку, оставляя действительно очень узкий абрис его бледного лица.

Светало… Привала, как видно, решили не объявлять, и усталость, вернувшись, давила с новой силой. За спиной вдруг что-то произошло?! Обернувшись, успел заметить метнувшуюся с дороги тень, и треск в бессильной злобе разбитого о дерево котелка (как потом выяснилось – полного молока) слился с истошным воплем солдата:

– Что хотите делайте, дальше не пойду, не могу! – Мгновение мы растерянно топтались на месте и горохом сыпались на снег и дорогу.

Отбежав пяток шагов от терзавшего все же меня «Мутных ушей», я рухнул на землю. Солдат от одних ног перекатывался к другим и неприятно, надрывно, громко орал. Все молчали. Дорогу и небольшой редкий лесок у обочины заполонили собой кашель и тяжелое рваное дыхание. Все всё понимали и тем не менее, если бы были хоть какие-нибудь бы силы, то, пожалуй, в душе благословляли бы эту минуту, позволившую наконец вытянуть ноги, а так как сил не было напрочь – то просто лежали, сопели, дышали.

Появился лейтенант, молча уставился на происходящее и, присев, старался поймать катавшегося солдата. Когда ему удавалось задержать его, он гладил по спине, голове и как-то уж очень уныло твердил:

– Успокойся, просто полежи тихо, отдохни, так лучше.

Было противно на душе, всего какими-нибудь двумя-тремя минутами раньше со мной должно было произойти это, (да полноте – должно было! – уже происходило, только я не орал как зарезанный, вот и вся разница, оттого и невмоготу). И не я ли своим писком невольно подтолкнул этого любителя молока на его вопль и конвульсии?

И как ни убеждал я себя, что он был далеко и не мог услышать меня, – мысль, что я-то услышал его сразу и хорошо, так почему же он, будучи на таком же расстоянии, что и я от него, не мог услышать меня, СНЕДАЛА, было противно, как близко, как опасно близко был я к такому же! Однако, правда и то, что вокруг меня тогда, во время моего вопля, было все наше подразделение, но никто же другой не завопил, не стал разбивать автомат о дерево, не бросился на землю, скорее напротив, человек с ушами, к примеру, – он просто был рядом, и более уравновешенного, спокойного человека трудно было сыскать… Кстати, где он? Спросил и тут же уперся в него.

Облокотясь о дерево, «Мутные уши» сидел спиной к «лобному месту» и смотрел в мою сторону (лучше б я его не искал). «Ты видишь – мы поступали правильно, а такое, как видишь, гадко!» – кричали его глаза, и лишь редеющая темнота, тоже, должно быть, уставшая от борьбы с разливающимся рассветом, понимая меня, не спешила уходить, чтоб в сумраке мне было легче бороться с самим собой.

Все! Сейчас встану, подойду к этому прекрасному человеку с мутными ушами и скажу: «Я такое же говно, как этот, я кричал первый!» – но не встал, не подошел и никому ничего не сказал… пожалел сил?.. Нет… не мог, было стыдно! Было нестерпимо.

Угнетенный борьбой с самим собой, я, к сожалению, не мог в полной мере воспользоваться и впитать так неожиданно предоставившийся отдых. Вскоре мы опять шли. Намерений, чтоб уклониться или, напротив, искать соседства с «Мутными ушами», не было, острота пережитого все делала безразличным, но, увидев его около себя, испытал что-то вроде облегчения, радость, хотя что он мне или что я ему? Но вот, тем не менее такое было.

«Мутные уши» с мылопроизводства перебросило на виноделие, и перед тем как шарахнуться в еще какую-нибудь область человеческой деятельности, он вдруг спросил:

– Ты любишь виноград?

– Где ты возьмешь его сейчас?

– Ты меня или не слышишь, или я тебя переоценил, и если хотя бы одно из предположений подтвердится – никакого винограда ты, конечно, не получишь… Итак, я еще раз повторю свой вопрос: ты любишь виноград?

– Люблю – обилие вдруг хлынувшей слюны делало меня покорным и совсем немногословным.

– Прекрасно, сейчас мы все это вместе и проделаем, повторяй за мной: Вайн-трауб… и в ритм этих вечных звуков и надо шагать, итак… Вайн-трауб.

– А что это такое, вот это: «Вайн-трауб»?

– Это и есть виноград и некоторым образом – моя фамилия, мы с ним однофамильцы, он – виноград, и я – виноград, он – везде, и я – всюду, я тебе уже об этом как-то говорил.

– Ну, виноград… это я понимаю, а ты-то почему всюду?

– Потому что я делаю мыло, после хлеба и вина мыло – продукт первой необходимости… Итак, повторяй и шагай: Вайн-трауб, раз-два, Мендель-Блок, три-четыре.

– А это что еще такое?

– Мендель – это мое имя, а Блок – вторая моя фамилия, в отличие от моего родного брата, он тоже Мендель и тоже Блок, здесь уж ничего не поделаешь – местечковая еврейская ограниченность. И отец у нас Мендель, поэтому я для пущего смеха взял себе фамилию матери – Вайнтрауб… Однако мы отвлеклись…

Вскоре за ним пришел запыхавшийся связной, и я невольно узнал, что мой новый знакомый еще и переводчик при штабе полка. Пообещав найти меня в месте дислокации, куда мы так долго держим путь, он ушел.