Доктора флота - Евсей Баренбойм

До войны мать работала в Витебске в шляпной мастерской, славилась среди модниц своими фасонами, неплохо зарабатывала. Здесь она тоже попробует шить шляпы. Хоть и война идет, а женщины всегда остаются женщинами.

«Совсем девочка еще, — думала мать, наблюдая за дочерью и испытывая острую жалость к ней. — Шейка тоненькая, причесывается как школьница, с косичками, а на лице одни глаза видны. Покойный муж за эти прозрачные глаза дразнил дочку «кошка», а угол комнаты, где стояла ее кровать, называл «кошкин дом».

На заводе Аня освоилась на удивление легко. Спокойная, деловитая, она вроде и не спешила никогда, не суетилась, как другие, а все получалось у нее быстро, аккуратно. Уже на третий месяц стала выполнять и даже перевыполнять норму.

— Молодец, Нюрка, — хвалила ее бригадир, наблюдая, как ловко и сноровисто девушка обтачивает деталь, какая ровная стекает у нее из-под резца стружка. — Руки у тебя легкие, памятливые. Смотрю на тебя и думаю, война кончится — учиться тебе надо, инженером стать.

— Кем, кем? — переспрашивала Аня, не прекращая работы, чувствуя, как приятна ей похвала бригадира. — Ой, не смешите меня! Я математику за семь классов еле сдала. Если б учитель со мной в одном доме жил, ни за что бы тройку не поставил.

Зимой 1943 года произошло событие, едва не испортившее всю ее дальнейшую жизнь — она опоздала на работу. Вечером они с мамой, как обычно, завели будильник, проверили время по радио и легли спать. Но старый будильник не прозвенел и мама проснулась, когда первые лучи солнца ударили в окно. Было начало десятого. Из проходной об опоздании работницы доложили директору. По законам военного времени Аню полагалось судить. Выручила бригадир. Она побежала к начальнику цеха и сказала, что сама отпустила Селезневу в поликлинику, но забыла его предупредить. Все, может быть, этим бы и кончилось, но Аня раньше призналась в проходной, что проспала. Под суд ее решили не отдавать, разобрали проступок на комсомольском собрании и объявили выговор. А бригадира сняли. Вместо него назначили Осипа Чухланцева. В бригаде у них двое мужчин. Оба белобилетники. Бригадиру Осипу немногим больше тридцати. Он болеет почками. Лицо отечное, с мешками под глазами. Губы белые, дышит тяжело. На днях он показывал женщинам свои ноги — нажмешь пальцем и остается глубокая ямка. Руки у Осипа золотые. Он выполняет самую тонкую ювелирную работу. Последнее время он часто и надолго уходит на бюллетень, и тогда вместо него остается она, Анька. Второй мужчина — инвалид войны, одноногий Степан, матершинник, бабник и пьяница. У Степана одна мысль в голове — где бы достать водку. Однажды Анька отозвала его в сторону, сказала:

— Ты б хоть постеснялся, Степан, выражаться так. Во-первых, я не только за бригадира оставлена, но и, между прочим, женщина. Во-вторых, дети тебя, окаянного, слушают.

— Больно нежная ты, Нюрка. Не на собрании. А насчет дитенков, не беспокойся. Они почище нас с тобой чешут.

Ну что ему скажешь, бесстыжему? Только махнула рукой.

Когда заменяла бригадира, совсем редко бывала дома. Идти через весь город после работы не было сил. Оставалась ночевать в каморке начальника цеха на топчане, прикрывшись ватником. За фанерной перегородкой работали станки, бухали паровые прессы, а она безмятежно спала, окончательно сморенная четырнадцатичасовой работой. Даже во сне ее лицо выражало ту крайнюю степень утомления, когда человек знает, что все равно нормально отдохнуть не придется, и напряжение будет продолжаться еще долго-долго.

Больше всех Анька жалеет Женю. Женя — начальник цеха. Он с детства страдает сахарной болезнью и дважды в день делает сам себе уколы в бедро. Такой он несчастный со своими шприцами и диетой, что Анька без слез не может смотреть на него. Год назад у него во время родов умерла жена. Присматривать за мальчуганом было некому. Пришлось отдать в дом ребенка. Там он простудился и умер.

— Будь это при мне, честное слово, забрала бы мальчишку. Разве мы не люди, мам? Человек же, живое существо.

— Только этого нам не хватало, — вздохнула мать.

После отъезда Васятки на фронт Женя стал активно ухаживать за Анькой. То ждет у себя в каморке, пока она смену кончит, чтобы вместе с завода идти. То будто ненароком домой к ней забредет. Женя нравится Анюте — умный, красивый и ужасно несчастливый. Она бы всю жизнь жалела его, жертвовала ради него всем. Но Васятка все-таки ей больше по душе. Васятка простой, смелый, искренний, говорит, что думает. Недавно спрашивает:

— Ты девушка?

А Анька в ответ:

— А тебе что, справку принести?

Жалеет Анька и подростков. Их в бригаде двенадцать человек. Три девочки, остальные мальчишки. Они ходят в черных шинелях с оцинкованными пуговицами, шинели надеты поверх байковых бушлатов. На голове байковые шапки-ушанки, а на ногах вместо обуви — деревянные колодки. Это значит, что они раньше срока сносили обувь и новая им еще не полагается. По вечерам хромой сержант учит их разбирать винтовку, пулемет. Горожане называют их «ремесло». У половины нет ни родителей, ни родных. Кто погиб на фронте, кто при эвакуации. Живут ребята в общежитии, питаются плохо. Многие мальчишки курят, иногда выпивают. Посмотришь на них и сразу видишь — дети военного времени: худые, бледные, плохо одетые, никогда не дашь им пятнадцати лет. Перед работой у входа в барак играют в чехарду. А послушаешь — придешь в изумление. Разговоры взрослые, словно не дети их ведут, а пожилые люди. В каком магазине, что по какому талону дают, где очередь меньше и быстрее движется, какая печь лучше тепло держит и дров меньше берет — круглая, обитая железом, «голландка» или простая, кафельная. В цеху ремесленники выполняют ответственную и тяжелую работу — пневматическими сверлами делают в броневых плитах отверстия.

— Жалко их, бабы, — сказала Анька, собрав женщин бригады. — Им бы в «жмурки» еще играть или в «казаки-разбойники». Пожалеть их нужно. Больше некому. Это наш женский долг…

— Ох, Нюрка, — вздохнула одна из женщин. — Где ту ласку найдешь в себе? Все в душе задубело.

Сегодня в ночную смену работать было особенно трудно. Днем была на похоронах. В больнице умер от туберкулеза пятнадцатилетний Коля Артамонов. Когда несли его из больницы, был он словно птенчик — маленький, желтый, остроносый, совсем ребенок. Бросала в могилу поверх гроба мерзлую землю и плакала. И до самого дома шла, не могла остановить слез. Дома только задремала и сразу проснулась. У матери начался приступ астмы. Так и пришла на смену, не отдохнув, не поспав.

Вентиляция в цеху не действовала — испортился вентилятор. Было холодно, остро пахло ацетиленом. Электрические лампочки, и так горевшие вполнакала, виднелись словно в зеленоватом тумане. То одна, то другая работница жаловались, что тяжело им, просились на свежий воздух. Едва заступив на смену, Анька поругалась с мастером, защищая мальчишек.

— У них что, по восемь рук, по четыре шкуры? — кричала она, еще находясь под впечатлением, сегодняшних похорон. — Не могу я их больше заставлять. И так на ногах еле держатся.

Именно в этот момент прибежала Светочка из ее бригады и пропищала тоненьким девчоночьим голоском:

— Вас вызывают в проходную.

Это, конечно, он, Васятка. Больше вызывать некому. Да и дежурная по проходной тетя Клавдя ни к кому другому ее и не вызвала бы. К морякам она испытывает давнюю слабость и не скрывает ее. С тех самых пор далекого 1917 года, когда усатый красавец матрос защитил ее от белого офицера.

Анька торопливо вытащила из кармана ватника круглое зеркальце, мельком взглянула на себя, собственный вид ей не понравился. Умная девушка — усталая и в таком виде — ни за что бы не пошла на свидание, а что-нибудь придумала бы и осталась в цеху. Но она, чуть подобрав волосы и оправив юбку, хлопая по цементному полу тяжелыми сапогами, побежала к выходу. Они виделись совсем редко. Если у нее в месяц выдавался один выходной день, то именно тогда Васятка стоял в карауле или дежурил по клинике. Поэтому встречались чаше всего в проходной. Когда Миша замечал, что его приятель собирается в увольнение, он всегда с ехидцей проезжался на его счет:

— Опять к Роксане в проходную собрался?

— Пойду, — не чувствуя иронии, говорил Васятка. — Давно, понимаешь, не виделись.

— Бегит твоя Селезнева, — сообщала сидевшая у окна тетя Клавдя. — Так спешит, аж пар клубится. Боится, видать, что другая девка отобьет кавалера.

Несмотря на то, что в проходной тепло, а печь нагрета едва ли не докрасна, тетя Клавдя повязана до самых бровей шерстяным платком, из-под которого сверкают угольно-черные нерусские глаза, а ноги обуты в подшитые кожей валенки.

Едва запыхавшаяся Аня появлялась в проходной, Васятка отводил ее к стене, где висела большая доска с номерками. Тетя Клавдя деликатно отворачивалась к окну и начинала мурлыкать: