Люди удачи - Надифа Мохамед
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Махмуд все еще в костюме, в котором был на суде, – коричневом, в тонкую полоску; он оказался наименее мятым в куче принесенных из ломбарда. Надзиратель снимает с него наручники и отвечает на вопросы начальника и врача, а Махмуд осматривает свою новую конуру. Она просторнее предыдущей камеры, в ней есть стол и два стула под забранным решеткой и сеткой окном, а еще – высокий шкаф у стены напротив кровати. Он направляется к койке, решив броситься на нее, зарыться в нее, но надзиратель хватает его за руку:
– Погоди-ка минутку, сначала тебе надо переодеться в форму.
Махмуд стряхивает его руку и молча продолжает идти к койке.
– Ну вот, опять он за свое, – вздыхает надзиратель.
– Вам следует проявлять твердость, Коллинз, беспорядков допускать нельзя, особенно в этой части тюрьмы. – Рослый, седовласый начальник поворачивается от двери, чтобы понаблюдать.
– Давай, Маттан, будь паинькой и надень эти брюки и рубашку.
Махмуд некоторое время держит одежду в руках, потом бросает ее на пол.
– Я буду паинькой и останусь в костюме.
– Надзиратели! – решительно распоряжается начальник.
Первый надзиратель хватается за пиджак Махмуда и стаскивает с его плеч.
– Не заставляй раздевать тебя, Маттан.
Врач сторонится, чтобы еще двое надзирателей вступили в борьбу, молча отбивающегося Маттана ставят на колени, и в шесть рук сдирают с него пиджак и рвут пуговицы с белой рубашки. Когда один из надзирателей начинает дергать его ремень и брюки, Махмуд видит перед своим лицом чужую ногу и кусает за нее. «По ее показаниям вы бы не повесили и собаку». Собака должна кусаться. Собака, которую повесят, имеет право укусить. Он вспоминает, как врач восхищался его великолепными зубами – теперь им нашлась работа, все глубже и глубже вонзаться в темно-синюю шерстяную ткань и тугую ляжку.
Надзиратель бьет Махмуда в висок дубинкой и отдергивает ногу.
– Он меня укусил, сэр. – Он проводит ладонью по темной ткани и нащупывает кровь.
Махмуд со смехом запахивает на груди разорванную рубашку. В глазах стоят слезы.
Начальник тюрьмы качает головой и жестом велит надзирателям отступить.
– Что скажете, доктор? Как следует поступить?
– Я считаю, что на время его следует оставить в этой одежде. У него явная эмоциональная неуравновешенность, и мы, настаивая на своем, сейчас мало чего добьемся. Пойдемте со мной, Коллинз, я осмотрю вашу ногу.
– Ладно, пусть так. Оллкотт и Уэсли, займите свои места и держите меня в курсе его поведения.
Они кашляют. Раскачиваются. Болтают. Курят. Рыгают и пердят. И не уходят. В начале вечера электрический свет немного приглушают, но они остаются. Махмуд отказывается от кормежки, которую они предлагают, и остается на койке, лицом к белым кирпичам, а в животе у него жалобно ноет и канючит. В десять часов дверь камеры открывается, но вместо того, чтобы убраться из нее, надзиратели меняются с новой парой. Махмуд бросает взгляд через плечо, пока они здороваются, и сразу отворачивается, ни с кем не встретившись глазами.
Если они решили помучить его, то нашли наилучший способ; успешнее любой физической боли, которую они могли бы причинить, невозможность уединиться вызывает у Махмуда желание содрать с себя кожу, вылезти из нее. Утром этот мерзавец солиситор разочаровал его, и этим он займется в первую очередь. Если к нему так относятся, ничто не помешает ему отнять у себя гребаную жизнь.
Ему хочется поубивать их всех: мать Лоры, для которой он «этот человек», Дока Мэдисона, с его бредом про «гипноз», лживого плотника-ямайца, и эту ведьму, Мэй Грей, с ее бесчестной ложью из алчности. И хуже всех, всех до единого, этот барристер. Краснорожий, брюхастый, напыщенный сукин сын с болтовней о «дикарях», будто речь о каком-то кино с джунглями. «Ребяческая ложь», «глупый человек», «дитя природы» – как у него только язык повернулся сказать такое? Да еще рассуждать про грустные глаза?
Где же Бог? Где Бог, на которого он потратил столько молитв и поклонов? Справедливейший, самый беспристрастный и милосердный? Почему он так упорно молчит? Что это еще за испытание? Неужели Бог допустит, чтобы его умертвили эти дикари, эти каннибалы? Которые пытались откормить его на убой. Эта черная шапочка, эта черная мантия со складками, будто крылья, острые серые губы, прямо как злая говорящая птица. Ваак, забытый бог-ворон сомалийцев, ожил, чтобы вырвать ему сердце, и молитвы, обращенные к Аллаху, вонзаются как стрелы в его ожесточенную, гордую плоть.
Урок. Его история прямо создана для ушей юнцов, сошедших со своего первого корабля. Махмуд уже в прошедшем времени. Предостережение. Не женитесь на них. Не живите с чужаками. Не крадите у нас. Помните, что с ним стало? Старожилы втайне рады, что теперь могут пугать необстрелянных мальчишек его призраком.
– Итак, что осталось?
– Мы подаем апелляцию, мистер Маттан.
– Кому?
– Уголовному апелляционному суду.
– И что они сделают?
– Они могут потребовать пересмотра дела или даже аннулировать ваш приговор.
– Аннулировать? Что значит «аннулировать»?
Солиситор быстро моргает, вертит в руках колпачок своей черной ручки:
– Это значит объявить недействительным, дать обратную силу… отменить. Вы понимаете?
– Да. Просто говорите со мной на простом английском. Адвокатский английский мне надоел. Вы знаете, что в моей камере два надзирателя находятся всегда, днем и ночью? И что всю ночь горит свет?
– К сожалению, таковы правила для всех приговоренных. Ничего личного, так делается не только в Кардиффе.
– Но это меня с ума сводит! Чего они от меня хотят?
– Это в ваших же интересах, чтобы вы не причинили себе вреда.
– Вреда? Меня собираются убить через три недели, от какого еще вреда меня оберегают? – Махмуд хлопает ладонью по столу, несильно, но достаточно громко, чтобы солиситор подскочил на стуле.
