Люди удачи - Надифа Мохамед
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если, и это «если» он предпочитает отвергать, дело все-таки дойдет до казни, ему почти нечего передать детям. Есть его зубная щетка, его Коран, несколько фотографий у Лоры, а остальное у полиции, оскверненное бирками и предвзятостью к нему. Детям не достанется даже его тело, которое суд хочет оставить здесь, словно в наказание или как трофей. Единственным существенным наследством, которое они получат, станут его рассказы, переданные Лорой или Берлином, испещренные отпечатками их пальцев. Дети услышат, что он был кочевником, рисковым человеком, драчуном, бунтарем, но услышат не от него, то есть узнают, какую цену приходится платить, являясь всем сразу, принимая вместе лекарство и отраву.
Вернувшись в камеру, он соглашается посидеть с надзирателем из Лондона, Перкинсом, и его напарником из Ньюкасла, Уилкинсоном. За время, проведенное во дворе, он успел осознать, что для выживания его души он должен сидеть, есть, чем-нибудь заполнять свое время и беседовать с людьми, кем бы они ни были. Иначе он только обсчитает себя на секунды, минуты и часы, не дарованные, а лишь данные в аренду каждому живому существу. По натуре он не меланхолик, он из тех, кто всегда просыпался с желанием извлечь из предстоящего дня как можно больше удовольствий, и он не может допустить, чтобы тюрьма в этом изменила его.
Махмуд садится между надзирателями, прямо перед ним стоит доска с шашками. Сначала против него играет Перкинс, затем Уилкинсон. Он чувствует себя ребенком между двумя крупными мужчинами с седеющими бачками.
– Кто ты по профессии? – спрашивает Перкинс, ссыпая сахар с ложки в мутный тюремный чай.
– В своей настоящей жизни я был моряком.
– Когда я был мальчишкой, я ни о чем не мечтал так, как плавать по всем морям и океанам мира.
– А я сумел, проплыл все, какие есть, – он пересчитывает по пальцам, – Индийский, Атлантический, как это называется… Тихний?
– Тихий, да. А Северный Ледовитый? Южный?
– И тот, и другой.
– Да ты прямо Филеас Фогг! – говорит Уилкинсон.
Махмуд не узнает отсылку и вопросительно смотрит на Уилкинсона, ожидая объяснений.
Перкинс вмешивается:
– Это герой романа «Вокруг света за восемьдесят дней» французского писателя Жюля Верна. Чтобы выиграть пари, он совершает кругосветное путешествие за восемьдесят дней.
Махмуд улыбается:
– Это мне нравится, держать пари, я бы сделал что-нибудь такое.
– Азартный, значит? Ладно, тогда сыграем на сигареты.
– От этих сигарет мне режет горло.
– Тогда на спички. По пять на партию?
– Идет. – Махмуд собирает в ладонь двенадцать белых шашек. – Я играю этими, черный цвет, кажется, приносит слишком много неудач.
Перкинс издает натужный смешок.
Партию начинают молча, слышно только, как стучат и скользят шашки, продвигаясь от одной стороны доски к другой. Махмуд подпирает подбородок ладонью, неожиданно для себя увлеченный игрой. Силы у них равны, если только Перкинс не поддается. Внезапно Махмуду кажется очень важным обставить белого тюремного надзирателя в эту простую игру.
А разве не так устроен мир, задается вопросом Махмуд. Вместо черных и белых квадратов – страны и океаны, и белый человек распространился повсюду, а черного согнали откуда только можно и оставили прозябать на окраинах доски, в гетто и трущобах. Но не в этот раз, решает он, съедает шашки Перкинса и одну за другой со стуком ставит их на стол. И с нежностью вспоминает имама своего детства и его коварно подмигивающее лицо; человека, единственной целью которого было осложнять жизнь британцам.
Махмуд пробил брешь в последнем ряду на стороне Перкинса. Его скромная шашка теперь дамка – король, способный абсолютно свободно перемещаться через всю доску. Когда-то давным-давно именно так он себя и воспринимал. Был самопровозглашенным королем, а не просто юношей из подклана Рер Гедид клана Саад Муса, сомалийцем, мусульманином, чернокожим. Эти ярлыки настолько пусты, что отзываются в нем гулким эхом, не задевая ни разума, ни сердца. Его отлили в единственной в своем роде форме, твердил он себе, – вот почему ему с таким трудом удается жить по правилам, неразборчиво нацарапанным другими людьми. Не спорь, не ссорься, не проси больше, чем тебе дано, не бывай там, где тебе не место. Но теперь эти ярлыки приколоты прямо к его телу: его клан имеет значение, потому что в Кардиффе их так мало; его принадлежность к сомалийцам важна для западноафриканцев и вестиндийцев, которые принимают его за араба, а не одного из них; его вера что-то значит для шейха и остальных из Нуруль-Ислама, которые считают, что он давно уже стал куффаром. А цвет его кожи? Лучше даже не вспоминать. Он спятил, если считал, что когда-нибудь сможет преступить пределы, ограниченные этим ярлыком.
Последняя шашка Перкинса окружена шашками Махмуда со всех сторон, и ей уже не сбежать. Конец игры.
– Что я вам говорю? Я играю белыми, и удача снова со мной.
Перкинс откидывается на спинку стула так, будто изнемог, и отпивает большой глоток чая. Потом вытирает верхнюю губу рукавом, еле слышно рыгает и отсчитывает пять спичек.
– Пожалуй, ты был прав.
Махмуд расставляет шашки в упорядоченное исходное положение, чтобы играть с Уилкинсоном. Как всегда суеверный, отказываться от выигрышных шашек он не собирается.
У него возникает вопрос, однако он не уверен, стоит ли вообще поднимать его и не нарушит ли он слабое подобие душевного покоя, который он в себе взрастил. Побарабанив ногтями по столу, наконец он решает просто спросить, и хрен с ним.
– Когда на суде задавали вопросы тому человеку, Пауэллу, мой юрист спросил про какого-то надзирателя, который позвал его в тюрьму поговорить о человеке, которого видел стоящим снаружи, о том, что похож на меня. Вы знаете, кто этот надзиратель?
Перкинс и Уилкинсон с сомнением хмурятся.
– Да ничего, просто любопытно стало, вот и все, – поспешно добавляет Махмуд.
– Само собой, я мог бы разузнать… я ведь не местный, навскидку не скажу. – Перкинс переглядывается с Уилкинсоном.
– Да выяснить-то было бы нетрудно. Только нужно с начальством согласовать. Узнать, не надо ли солиситору…
Махмуд прерывает его:
– Нет, впутывать солиситора я не хочу, просто хотел сказать… ну, знаете… что благодарен ему за то, что
