В Афганистане, в «Черном тюльпане» - Геннадий Васильев

Утром первым же вертолетом начальник политотдела подполковник Замятин и командир части подполковник Сидорчук со всей штабной свитой вылетели в полк. Командование операцией передали только что прибывшему с «большого хозяйства» начальнику штаба майору Рыкову. Перед отлетом начальник политотдела не забыл передать, чтобы Шульгин о результатах расследования доложил ему лично немедленно по прибытию в полк. И даже в вертолете, отрешившись от перенесенных неудобств прошедшей операции, все еще продолжал удивляться, насколько могут быть неблагодарны люди, в нужды которых он так тщательно вникал.

59

— Кто бежит первым с тонущего корабля? A-а? Кто-о, я вас спрашиваю? Крысы! Вот! — Богунов, не спеша, снаряжал вещевой мешок, набивая его патронами и сухим пайком.

— Среди эвакуированных, — громко комментировал события Матиевский, — оказался хозяйственный взвод в полном составе. В отлетающие вертолеты поместился также фактически весь штабной корпус файзабадского полка. Мест для больных практически не осталось.

— А по шапке схлопотать не боисся? За критику начальства, — хохотнули в солдатских рядах. — И-ишь, куда целится, снайпер?

— Да, уж, — крякнул Матиевский. — О начальстве, как о покойниках… только хорошее. И вообще, русский человек, когда взирает на высокое начальство, только шапку теряет.

— Кстати, товарищ лейтенант, — смущенно пожал плечами Богунов, — спасибо, что вернули сапог. Он у меня неожиданно потерялся.

Шульгин пожал плечами:

— Русский человек иногда и сапоги теряет, не только шапки.

— Точно, точно! Э-эх!.. Продолжается наша операция, — сказал Матиевский и вдруг пропел фальшиво:

Ведь в Файзабаде водятся шпионы,Которых я пока что не нашел…

Старшина озабоченно махал руками перед грудой банок с тушенкой и кашами.

— Во-от… Посмотрите только. Навалили пайка. И за прошлую неделю выдали и на пять дней вперед. То с голоду пухли, то каши теперь выше крыши. Что с ней делать? Куда ее девать? Это же по три десятка банок на человека! Офонареть можно…

— Ага… Проявили заботу…

— Тыл вникает в нужды солдат, — дикторским тоном звенел голос Матиевского. — Правда, случаются досадные перебои в снабжении войск. Но ненадолго. Дней на пять— шесть. Для разнообразия. Разгрузочные денечки…

Богунов приподнял вскрытую банку перловой каши, опрокинул ее. Посыпались вниз смерзшиеся твердые комки в белых пятнах застывшего жира.

— Вот они, сплошные калории, подсчитанные единицы тепла. Суточная норма щедрая, обильная — две банки каши, банка тушенки и четыре кусочка сахара. За нашу работу нам платят харчами, не скупясь. Не ожиреешь.

— И не надо жиреть, Коля! Что-о ты? Толстые волки в природе не встречаются.

— Точно! Кстати, что-то не слышу голодного рева нашей Гюльчатай. Где эта красавица?

— Где, где?.. Ясное дело, где… Осеневу руки целует.

— Смотрите, правда, облизывает руки…

Богунов оглянулся через плечо. Ослица действительно стояла возле своего любимого солдата и лизала ему руки. Осенев отламывал кусочки сухарей, протягивал к теплым губам. Гюльчатай аккуратно брала хлеб и влажным носом терлась о рукав солдатского бушлата. Нежно вздыхала. Благодарила.

— Товарищ старшина, — закричал Богунов, — давайте Гюльчатай лишнюю кашу скормим. Чтоб не выбрасывать. А-а?..

— А что? — крякнул старшина. — Пускай ест животное сколько влезет. Все равно не унести. А ну, ребятки, открывайте банки.

Солдаты потянулись к банкам. Многие сняли крышки ствольных коробок с автоматов и острым концом пробили жестяные крышки, крутанули, жиманули и вскрыли. Так в Афганистане обходились без консервных ножей.

Целая гора каши выросла на брезентовой палатке, покрытая белыми мушками замерзшего жира. Слабо запахло вареной гречкой, перловкой.

— Эй, Осенев! Приглашай свою ненаглядную к столу, — засмеялся кто-то. — Пусть наестся до отвала.

Осенев вынул из карманов заледеневшие руки, приподнялся, кивнул ослице головой. Она послушно побрела вслед за Осеневым.

Солдаты вокруг заохали, запричитали…

— Смотри, смотри… Будто собака…

— Ага-а… Как привязанная!

— Куда он, туда и она…

Осенев взял холодную кашу горстью, протянул ослице. И опять она благодарно ткнулась носом в рукав, удовлетворенно фыркнула и взяла с руки кашу теплыми мягкими губами.

— Смотри, с руки берет…

— Ручная такая…

— Фыркает еще… Надо же…

— Нашли чему удивляться, — покачал головой Матиевский. — Жрать хочет, вот и берет. У кого хочешь возьмет…

— А ты попробуй, — хохотнул Богунов, — дайте-ка, место Сереге. Пусть покормит Гюльчатай. Давай, снайпер…

Матиевский потер руки.

— А вот и покормлю, делать нечего. Подумаешь…

Он набрал каши полную горсть и протянул ее к ноздрям ослицы. Посыпались с ладони вареные зернышки. Но Гюльчатай только покосилась на протянутую ладонь.

— Жри, дура, — ласково сказал Матиевский, — смотри, каша…

Но Гюльчатай фыркнула и отвела морду от протянутой руки. И только когда Осенев набрал горсть каши, повернулась, потянула шею и с протяжным вздохом лизнула холодную гречку.

— Что, съел, Серега, — засмеялся Богунов. — Вот тебе и дура! Понял…

— Ага, — зашумели вокруг, — вот тебе и четыре ноги! Понимает, что к чему. Сердцем чует…

Матиевский сердито бросил кашу обратно.

Вытер ладонь о полу бушлата.

— Чего она понимает?.. Животное! Тоже мне… Цирк какой-то!

Но Гюльчатай по-прежнему шевелила теплыми губами над рукой Осенева и от удовольствия прикрывала глаза.

Богунов отряхнул шапку от песка, хлопнул развязанными ушами по колену.

— Осенев, скажи, почему не полетел на «большое хозяйство»? Места, что ли не хватило?

— Ага, места не хватило, — хмыкнул кто-то из солдат, — он вообще во время посадки спрятался. Сидел за камнями, пока вертушки не поднялись.

— Так точно… Другого доходягу сунули в вертолет вместо него.

— Кому-то повезло.

Богунов сплюнул:

— Во-о дает, Осень. Его ветром качает, а он гнет свое…

Осенев сидел на корточках, съежившись.

Синие круги выступили под глазами.

— Женька, что ты все время молчишь?..

Осенев покачал головой, зябко поежился, запахнул поплотнее бушлат.

— А чего болтать… Приказ не отменили. Воевать придется…

— Да уж без тебя бы повоевали, — с досадой крякнул Богунов, — ты что, самая безотказная железяка? Тебя же отправляли, как заболевшего?

— Ну и что? Другим еще тяжелее… Отвали, пожалуйста!