Благими намерениями - Алексей Замковой

Доктора Херштофа пришлось дожидаться до самого вечера. Доказавший свою принадлежность к германской нации, знакомый Максима Сигизмундовича, как я и предсказывал, получил статус фольксдойче и сейчас работает в одном из немецких госпиталей. Естественно, что, когда доктор пришел к нему, тот был уже на работе. Рисковать, слоняясь до вечера по городу, Максим Сигизмундович не стал и, упросив горничную, остался дожидаться своего знакомца в его приемной. Однако и здесь доктора настигла неудача. Приближенность к новым хозяевам, похоже, сильно повлияла на Херштофа, и он, вернувшись домой, отказался принять Максима Сигизмундовича.

Узнать, что да как в городе, доктору удалось только в гостинице, куда он вернулся уже довольно поздно. За скромным ужином, стоившим баснословную сумму, Максиму Сигизмундовичу наконец удалось поговорить хоть с кем-то. Маленький зал, в котором в гостинице подавалась еда, был забит до отказа разным приезжим людом. Неудивительно — ведь большинство подобных заведений теперь щеголяли надписями «только для немцев». Остальные же заведения, которые миновала подобная участь, были битком забиты теми, кто не мог остановиться в первых. Соседом доктора за столиком оказался молодой человек, представившийся коммерсантом из Львова. Разговорившись с ним, Максим Сигизмундович и узнал о новых порядках.

В августе 1941 года на оккупированной немцами территории Украины было создано два новых административных образования, одним из которых оказался рейхскомиссариат «Украина» со столицей в Ровно. Именно этим объяснялась такая концентрация в городе различных немецких учреждений и соответствующие меры безопасности.

— Вам повезло, доктор, что вы приехали в город именно сейчас, а не месяц назад, — наклонившись к Максиму Сигизмундовичу через стол, доверительно шептал на польском коммерсант. — В том месяце сам Кох в Ровно прибыл. Никого не впускали и никого не выпускали из города…

Управлять рейхскомиссариатом был поставлен некий гауляйтер Эрих Кох. Эта фамилия вызвала у меня какие-то ассоциации, но, честно говоря, кроме «палочки Коха», в голову больше ничего не пришло, и я снова принялся внимательно слушать рассказ доктора. Так вот, именно в честь приезда гауляйтера в Ровно были введены такие меры безопасности, что обычный комендантский час по сравнению с ними казался детскими играми. Перед приездом рейхскомиссара город накрыла волна облав, патрули наводнили улицы и проверяли чуть ли не каждого встречного… Что там — даже держать руки в карманах было запрещено! И кстати, именно из-за того, что Коху не понравился вид разрушенного города, военнопленные сейчас, на морозе, ударными темпами занимаются восстановительными работами.

Услышанное далее повергло доктора шок, и именно этому он обязан своим видом — что называется, «краше в гроб кладут». Коммерсант, увлекшись разговором, принялся выкладывать такие подробности оккупации Ровно, которые обычно разумные люди предпочитают даже не вспоминать. Всего лишь две недели назад в городе расстреляли евреев. Слушая доктора, я не сразу обратил внимание на острую боль в руках — мои кулаки были сжаты настолько, что ногти впились в ладони, и на столешницу упало несколько алых капель. Пятнадцать тысяч! В начале октября 1941 года в городе Ровно, столице рейхскомиссариата «Украина», было расстреляно пятнадцать тысяч евреев!

— Убивать их надо! То ж не люди! — Максим Сигизмундович мертвой хваткой вцепился в мой рукав. — Не люди то… Столько душ…

— Понимаю, Максим Сигизмундович. — Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы разжать его пальцы. — Понимаю. Они заплатят за это…

Рассказ, продлившийся недолго, отнял у доктора последние силы, и он уснул прямо сидя за столом. Я сидел и смотрел на изможденного человека перед собой и думал над его словами. Пятнадцать тысяч человек… За один день… Женщин, детей, стариков… Когда слышал о зверствах фашистов в своем времени, это не производило такого впечатления, как сейчас, когда такое дикое преступление было совершено не семьдесят лет, а всего лишь две недели назад. Господи, даже слышать об этом невыносимо! Я представил себе, что было бы, если бы все это наблюдал своими глазами… Так, надо встряхнуться и перестать думать об этом, иначе можно с ума сойти!

Взяв себя в руки, я стал анализировать сказанное доктором. Итак, полезной практически информации он не раздобыл. Подполье… Доктор не заметил никаких листовок, но это еще ни о чем не говорит. Конечно, с таким параноидальным режимом безопасности вести подпольную деятельность — еще та задача. Однако не верю, что в городе нет подпольщиков. Не верю — и все! Только как же на них выйти?

А если попробовать узнать о судьбе своих товарищей, попавших в плен, не через подпольщиков, а через немцев? Я прокрутил в голове все варианты. Получается, надо как-то узнать, что творится в застенках гестапо. Мысль о том, что самый легкий способ — это самому оказаться в этих застенках, вызвала нервную усмешку. Получается, надо отловить кого-то из гестаповцев. Или на худой конец — из полиции. Снова возвращаемся в Ровно — не нападать же на все проезжающие по шоссе машины, пока не попадется нужная птица… Ровно… Значит, снова подполье! Блииин…

Более или менее стоящая идея пришла в голову только через несколько часов напряженных раздумий. Что-то всплыло в памяти… Что-то, связанное с евреями… Вот! Пятнадцать тысяч человек расстреляли — задолбаешься ведь потом отмывать и трупы вывозить! Значит…

— Доктор! — Я растолкал несчастного Максима Сигизмундовича. — Тех евреев, их в городе расстреляли или за город вывели?

— За городом. — Доктор снова опустил голову. — У Сосенок…

— Успокойтесь, доктор. — Жаль, что пришлось снова ему напоминать, но прояснить этот вопрос мне было жизненно необходимо. Даже не мне — моим товарищам. Жизненно!

Я снова отвернулся от Максима Сигизмундовича и погрузился в свои мысли. Значит, так, евреев вывели за город. В Киеве расстреливали евреев, и не только, в Бабьем Яру. Что общего? Оба этих места находятся за городом, и приговоренные прибывают к месту казни своим ходом — живыми. Только там уже их расстреливают и сбрасывают в предварительно выкопанные могилы. Немцы, мать их, как всегда, подошли к вопросу рационально — избавились так от хлопот по уборке и перевозке трупов. Получается, остальных приговоренных тоже расстреливают где-то за городом. Если попытаться отбить смертников… Среди них ведь вполне может оказаться кто-то из подполья!

— Доктор, встряхнитесь! — Я подошел к Максиму Сигизмундовичу. — Не время сейчас. Работать надо.

Следующие два дня ушли на подготовку. На этот раз я постарался все спланировать более тщательно. Максим Сигизмундович остался с нами. После всего, что узнал, доктор просто не мог заставить себя вернутся в Тучин. То ли боялся сорваться, то ли еще по какой-то причине. В любом случае у меня против этого никаких возражений не было. Врач всегда может пригодиться. А врач, который может безбоязненно ездить в город, — тем более. Хотя я бы не сказал, что безбоязненно. Уговаривать Максима Сигизмундовича снова отправиться в Ровно пришлось не меньше часа. Это действительно было необходимо. Во-первых, следовало выяснить, где происходят расстрелы. О таких вещах в городе должен знать каждый, хотя расспрашивать об этом прямо — слишком опасно. В общем, если доктор что-то разузнает, то хорошо. Если нет, то найти такое место и самим будет не очень сложно — сомневаюсь, что рядом с новоявленной столицей есть много мест, где периодически звучит стрельба. Во-вторых, доктору было поручено сделать кое-какие покупки. С этим проблем возникнуть не должно было вообще. Несмотря на жесткий режим безопасности в городе, люди продолжают жить и нуждаются во многих вещах. Если принять во внимание, что Ровно — это город, то его население должно нуждаться в первую очередь в еде. Здесь ведь гораздо сложнее с продуктами, чем в селах — мало у кого есть свои огороды, скотина. Магазины, оставленные немцами для удовлетворения нужд местного населения, вряд ли смогут удовлетворить все потребности людей — большинство продуктов ведь направляется на нужды армии, а простым людям, тем более — низшего сорта, достаются лишь остатки. Так что все это должно способствовать развитию если не полноценного черного рынка, то хотя бы натурального обмена, когда люди меняют свое имущество на хлеб.