Благими намерениями - Алексей Замковой

Повинуясь моему жесту, Казик быстро освободил рты полицаев от кляпов и отступил в сторону.

— Нема про шо нам с тобой говорить, погань краснопузая! — отдышавшись, выплюнул «храпун», которого я стащил с печи. — Все одно расстреляешь. Ну, то стреляй, не тяни!

— Стрелять? — Я вытащил из-за пояса пистолет и присел перед полицаем на корточки. Посмотрел на остальных троих — молчат. Один все вертит головой, будто надеется, что вот-вот из-за кустов выскочит помощь, второй насупленно буравит меня взглядом, а третий не сводит глаз с говорившего.

— Стрелять? — повторил я. — Это ведь можно по-разному. Я могу тебе пустить пулю в лоб, а могу прострелить тебе колени. Потом — локти…

В голову пришло, что все это очень походит на кое-какие фильмы, которые я смотрел в будущем. Там тоже герой, в основном — отрицательный, вот так грозил кому-то, обещал отрезать по пальцу за каждый неверный ответ… Пошлость какая! Однако я продолжил.

— …и совсем не обязательно, что я тебя убью после этого. Истекай себе кровью. Или, если тебе не повезет, кто-то тебя найдет здесь и выходит. И будешь ты дальше жить инвалидом, который на своих ногах передвигаться не может, и своими руками даже ложку не удержит.

— Та шо ж вы за люди такие! — внезапно обозвался один из ранее молчавших полицаев. Молодой парень, которому и двадцати нет. — Души у вас нема!..

Я поднял руку, останавливая рванувшегося было вперед Дениса. Послушаем, что еще нам полицай расскажет.

— …Как пришли сюда, то хату забрали, батька до Сибири погнали… Ни за шо! Церквы взрываете! Священников стреляете! — продолжал тем временем полицай. — Пытать нас хочете? Так пытайте!

На какое-то время повисла тишина. Только сипло дышал паренек, бросивший нам оскорбление. Что ему ответить? Да, после прихода советской власти на Западную Украину здесь началось все то, что остальная часть Советского Союза пережила еще в конце двадцатых — начале тридцатых. Раскулачивание, коллективизация, репрессии… Конечно, этому пареньку, чья семья пострадала от рук большевиков, не за что любить советскую власть. Но это не значит, что ему надо было переходить на сторону немцев!

— Немцы нас вообще за людей не считают. — Я говорю спокойно, словно читаю какую-то скучную лекцию. — Все мы для них — унтерменши. Твоего отца отправили в Сибирь, но ты-то с матерью остался здесь. А немцы вырезают людей семьями. Целыми селами! Просто за то, что они — не немцы…

С каждым словом огонь в глазах полицая все угасает, взгляд уже не светится такой уверенностью. Возможно, он уже и сам задумывался об этом. Задумывался, но боялся себе признаться, что, желая отомстить тому, кого считал дьяволом, продал душу другому дьяволу — гораздо худшему.

— …Из-за чего бы ты ни пошел служить немцам, — продолжил я, — ты виновен в том, что служишь ИМ. В том, что не повернул оружие против них, когда увидел их преступления. Так что не надо разбрасываться обвинениями и говорить о душе.

Я убедился, что никто оспаривать сказанное не собирается. Мой оппонент опустил глаза и красноречиво молчит. Остальные полицаи тоже не выказывают желания как-то прокомментировать сказанное. Шпажкин, правда, явно сдерживается — видно, что моя речь ему не по нраву. Но это — его проблемы. Ничего особо крамольного, как мне кажется, я не сказал. А даже если сказал, то к особисту он не побежит жаловаться. Я здесь и командир, и особист, и трибунал в одном лице.

— Сколько человек было захвачено живыми в партизанском лагере? — вернулся я к главному вопросу.

Слава богу, применять иные методы устрашения, кроме словесных, не пришлось. И не из-за того, что полицаи сильно испугались моих угроз или раскаялись в своих преступлениях. На сотрудничество пошел тот самый паренек, который только что обвинял нас. Видно, совесть у него все же осталась. Остальные полицаи молчали, но вряд ли они знали больше. Мишко — так представился молодой полицай — начал с рассказа о нападении на лагерь. Полицаи действительно ничего не знали до того момента, как еще до рассвета их чуть ли не пинками разбудили немцы, погрузили в машины и повезли в лес. Каких-либо объяснений удостоился только старший — тот самый «храпун» — Степан Гачинский. Что ему говорили немцы, он сам нам не сказал, но со своими людьми Гачинский был предельно краток: «Идем до лесу бить партизан». Когда кольцо вокруг лагеря сомкнулось, немцы послали вперед полицаев, собранных со всех окрестностей. Не хотели, сволочи, рисковать своими «арийскими» шкурами! Пусть, мол, прислужники идут вперед — падают под огнем партизанских секретов. А немцы, в свою очередь, подавляли обнаруженные позиции партизан минометным огнем. Так и дошли до самого лагеря. Однако партизаны, которых успел предупредить Максим Сигизмундович, успели организовать оборону. Отступать, зная об окружении, они, похоже, и не пытались. Вот тогда уже в бой пошли отборные немецкие части. В том числе эсэсовцы. В течение нескольких часов все было кончено.

— …Наших с полсотни полегло, — говорил полицай. — Сколько немцев — бес его знает.

— В плен сколько человек взяли? — повторил я первоначальный вопрос.

— Чуть больше десятка, — ответил Мишко. — Пораненные все были, но легко. Тех, хто сам идти не мог…

— Понятно, — перебил я. Сам понимаю, что они с тяжелоранеными сделали. — Командира в плен захватили?

— Не знаю, хто у них командиром был. Я видел только, как их до машин вели.

— Все остальные точно убиты? Никто не прорвался?

Полицай кивнул.

— Куда повезли пленных?

— До Ровно повезли. С нами один немец был — говорил, шо в гестапо. Туды и повезли.

— Ладно. — Я поднялся и принялся сворачивать себе самокрутку с табаком, отобранным у этих же полицаев. Все четверо, понимая, что их судьба предрешена, но еще стараясь не думать об этом, пока роковые слова мной не произнесены, смотрят в землю.

— Якоб, у вас там как? — крикнул я.

— Все готово! — донеслось в ответ.

— Ну что, — я повернулся к полицаям, — курить будете?

Полицаи понурились еще больше, а за их спинами, под одним из четырех растущих рядом деревьев, на ветвях которых ночной ветер раскачивает веревки с петлями, Августин заканчивал надпись на последней табличке — «За предательство».

По совету Максима Сигизмундовича мы остановились на заброшенном хуторе, затерявшемся среди небольшого лесного массива в двадцати километрах от Ровно. В сам город мы не пошли — шестеро заросших мужиков и пацан, одежда которых прямо кричит о том, что последние месяцы они провели в лесу, не дойдут даже до первого патруля. Конечно, учитывая то, что наступила настоящая зима, мы, как смогли, приоделись. Я уже не щеголяю в рваной смеси красноармейской и немецкой формы, поверх которой топорщатся трофейные подсумки на самодельном подобии «разгрузки». На мне сейчас поношенный, но еще довольно приличный теплый бушлат и пусть залатанные, но плотные штаны. А «разгрузку» пришлось снять — мое «произведение искусства» на бушлат не налезло. Все равно с баней у нас туго. Да и «мыльнорыльных» ни у кого нет. Достать их, конечно, можно, но, даже если приведем себя в порядок, у нас ведь нет документов, а акцент сразу выдаст, что мы не местные. В общем, в Ровно я решил не соваться.