Семейная тайна - Филипп Гримбер

Закончив рассказывать о существовании тех, кого я никогда не знал, о желтых звездах на одежде, о строгих правилах для евреев, Луиза хотела поведать о чем-то еще, по-видимому самом болезненном для нее, но голос ее прервался рыданием.

8

Пора было возвращаться домой — пройти по темному коридору и вынырнуть в магазинной толчее. За несколько часов я стал совершенно другим, и те, кто находился в нескольких шагах от кабинета Луизы, тоже резко изменились. За их античными масками скрывалось глубокое страдание. Встревоженные моей бледностью, родители начали расспрашивать меня о самочувствии. Я успокоил их улыбкой. Внешне они оставались прежними. Все то же молчание царило между нами. Я не представлял себе, что может меня заставить нарушить его. Теперь настала моя очередь их защищать.

В последующие недели я бывал у Луизы почти ежедневно. Каждый визит открывал новую главу ее воспоминаний. Она рассказывала о событиях, которые были мне знакомы лишь по учебникам истории. Оккупация, режим Виши, участь евреев, демаркационная линия перестали быть заголовками, набранными жирным шрифтом на книжной странице. Они оживали, превращаясь из черно-белых фотографий в полнометражный цветной фильм. События, пережитые моими родителями, оставили в их судьбе след, об истинной глубине которого я и не подозревал.

Первым из небытия появился образ Ханы: светлые глаза, фарфоровая кожа. Заботливая беспокойная мать, для которой единственный сын — зеница ока. В большей степени мать, чем жена, скажет Луиза, чтобы как-то оправдать Максима, чтобы не обвинять Таню.

Понемногу я узнавал настоящего Симона: гордость отца, смысл жизни матери, маленький чемпион с литыми мускулами, прирожденный лидер.

Я оставался бесчувственным, даже когда Луиза захлебывалась слезами: во мне не было жалости. Все, что она говорила о Симоне, вызывало у меня глухой гнев, и я постоянно ощущал необъяснимую вину. Я старался представить себя на его месте, испытать тот же страх, вообразить его исхудавшее тело, ставшее похожим на мое, выступающие ребра, непрерывную дрожь под грубым одеялом… Его детство, от которого осталась лишь горстка пепла, развеянная где-то польским ветром. Но чувствовал лишь жаркую ревность, слушая, как Луиза описывает миниатюрную копию Максима, его совершенное телосложение, вызывавшее у отца гордость и восторг.

После всех этих лет, проведенных в тени выдуманного брата, я открывал для себя того, кто реально существовал и был надежно спрятан от меня родителями. И он мне совсем не нравился. Луиза нарисовала портрет избалованного всеобщего любимчика, уверенного в себе и в силе своего обаяния. Он был до невозможности похож на мою выдумку, подавлявшую меня все эти годы своим совершенством. И, отдавая себе отчет в низменности своего желания, я хотел уничтожить этот образ, предать его огню.

9

Я жил в неведении все эти долгие годы, обдирая душу о колючую проволоку глухого молчания родителей. Я выдумал себе брата, потому что не знал того, кто навсегда отпечатался на сетчатке отцовских глаз. И вот теперь благодаря Луизе моя выдумка обрела лицо маленького мальчика, которого надежно спрятали от меня, но, несмотря на это, он все же тревожил меня своим призрачным существованием. Родители несли в душе незаживающую рану и чувствовали свою вину, ибо счастьем своим были обязаны его гибели. Чтобы защитить себя, они отказались от воспоминаний. Но отныне уже я испытывал жгучее чувство стыда и сгибался под его тяжестью точно так же, как сгибался ночами под воображаемой тяжестью тела воображаемого брата.

Я не знал, что в моих чертах, в худосочном теле, тонких ногах и узкой груди отец искал отражение Симона. Он видел другого сына, свое продолжение, невоплощенную мечту. Мое рождение стало для него вторым рождением Симона. Это его, а не меня бережно вложили в руки отца, — идеального сына, скроенного по его образу и подобию, а не эту жалкую искру жизни, недоразумение, в котором нельзя было распознать ни одной знакомой черты. Удалось ли ему скрыть свое разочарование от матери? Смог ли он выдавить из себя подобие нежной улыбки, увидев меня в первый раз?

Все близкие, все члены семьи знали и любили Симона. Все помнили о силе его духа, о твердости характера. И никто ни разу не проговорился. Из любви ко мне они уничтожили его еще раз, вычеркнули не только из списка живых, но из списка мертвых. У него не было могилы, и никто никогда больше не говорил ни о нем, ни о его матери. Так Симон и Хана умерли дважды: первый раз их убила ненависть нацистов, второй раз — любовь близких. Их поглотила тьма забвения, заглянуть в которую я долго не решался из страха утонуть. Черное солнце молчания не только дотла спалило их тени, но и выжгло все упоминания об истинных истоках нашей семьи.

Симон… Я был уверен, что во всем отставал от него: позже начал ходить, позже заговорил. Как мог я равняться на него? Самоуничижение приносило мне странное наслаждение, и я снова и снова сдавался на его милость: он опрокидывал меня на пол и победно водружал ногу на мою рахитичную грудь.

Луиза заставила меня встретиться с ним лицом к лицу. Призрак неминуемо должен был обрести плоть, воскреснуть в ее воспоминаниях. Уже находка плюшевой собачки вырвала Симона из цепких рук забвения, и он заполнил собой мое детство. Но без Луизы я, скорее всего, так ничего и не узнал бы. Я продолжал бы делить постель с воображаемым соперником, не подозревая, что, сплетаясь с ним ногами, руками, дыханием и всегда проигрывая, я веду яростную борьбу со своим братом по имени Симон.

Я не знал, что мертвых нельзя победить.

Часть четвертая

1

Вдохновленный рассказами Луизы, я добавил новые страницы к истории родителей, которую сочинял. Так появилась другая версия, наполовину плод моей фантазии. Она не отменяла первую, обе продолжали мирно сосуществовать в моем сознании, каждая по-своему освещала личности Максима и Тани, этих новых родителей, которых я только что узнал.

Свадьба Максима и Ханы состоялась под безоблачным небом прекрасного летнего дня. Поставив свои подписи в книге регистрации, как и положено, в мэрии, новобрачные отправились в синагогу. Жозеф был бесконечно счастлив, что последний из его троих детей связал себя наконец традиционными узами брака. Родители Ханы также присутствовали на церемонии — в сопровождении ее брата, Роберта, и его супруги, Тани. Наконец-то они познакомились с Максимом, о котором им так много рассказывала Хана. Они приехали только ради свадьбы и уже назавтра должны были вернуться к себе в Лион.

Для торжества был заказан зал в пивной на площади Републик. Сытные блюда национальной кухни сменялись одно за другим, и вскоре приглашенные ощутили настоятельную потребность немного встряхнуться, разогнать навалившуюся дремоту. Нанятое для этих целей трио музыкантов — две скрипки и аккордеон — мгновенно разбудило собравшихся. На натертом до блеска паркете мужчины — в темных костюмах, несмотря на жару, — и женщины в нарядных платьях весело отплясывают под задорное бренчанье музыкантов. Мазл тов! Со всех сторон звучат поздравления, бьются на счастье стаканы, а самые правоверные проносят по кругу стул с сидящей на нем новобрачной.

Максим участвует в национальных обрядах только из уважения к новым родственникам, подчиняясь их настоятельным просьбам, соглашается на церковную церемонию. С юности он делал все возможное, чтобы забыть свои истоки, и избегал всяческого о них упоминания. Последней уступкой отцу была его бар-мицва, в этом он не решился отказать своей семье. Но с тех пор он старательно избегал всех национальных праздников. Единственный знакомый ему культ — совершенство собственного тела. В служении ему он проводит все свое время, а молитвы при свечах и трапезы шаббата — это не для него.

Скоро Максиму исполнится тридцать, и он надеется, что брак поможет ему остепениться, нескончаемая череда подружек останется в прошлом, вместе с легкими победами и минутными увлечениями, очарование которых исчезает с рассветом. Он устал от холостяцких радостей и готов свить гнездо и обзавестись потомством. Ему нравятся изящество и хрупкость Ханы. Не последнюю роль в его решении играет и прекрасное финансовое положение ее семьи.

2

Родители Ханы не торопясь выходят из машины, за ними следует Хана в свадебном платье, под прозрачной фатой, покрывающей темные волосы; в руках — букет цветов. Максим идет навстречу, почтительно держа цилиндр в руках. Хана не отводит от него глаз. Ее волнение угадывается в бледности, в легком дрожании пальцев. Другие машины останавливаются по соседству, площадь перед мэрией заполняют мужчины в строгих костюмах и женщины в праздничных нарядах.