Несостоявшаяся смерть - Исмаил Гасанбейли

В другой раз, во время поимки очередного мятежника – бывшего полицейского, известного в свое время предельной жестокостью в обращении с задержанными, а с наступлением всеобщей демократии надевшего на себя либеральные одеяния и взявшегося освободить одну из местных этнических групп численностью в девятьсот семнадцать человек, включая детей из национально-смешанных семей, ему пришлось здорово попереживать и потрудиться. Сама этническая группа никаких действий не предпринимала, но и возражений против своего освобождения не имела. Мятежный полицейский наобещал ей добиться того, что именно она, как самый интеллигентный этнос, будет государствообразующим народом, по поводу численности она не должна волноваться, многие просто не знают, что по национальности принадлежат к ней, а когда она освободится и выберет мятежника своим предводителем, они поймут и вернутся в ее лоно, кроме того, впервые самоопределившись, она создаст международный прецедент, открыв дорогу в светлое будущее угнетенным народам Земли, и это принесет ей всемирную славу. В общем, намутил воды порядочно, хотя как человек ничего из себя не представлял – как только его вернули на прежнюю службу, параллельно накинув внеочередное звание, тут же забыл о свободе. Но это случилось потом, тогда же нужно было объяснить толпе, в чем дело, почему, что и как, да и не известно, на что тот тип опирался, нужно было выиграть время, пока соответствующие службы занимались поиском мятежника.

Оглядывая из барокамеры площадь, на которой тогда собралась чуть ли не вся округа, он невольно улыбнулся. Улыбка не отразилась на лице, хотя и озарила его суть, прибавив силы для будущих свершений, к которым он себя продолжал готовить. Тогда же ему, чтобы спасти положение, пришлось перед той толпой, добрую треть которой составляли его осведомители, выступать в течение трех с половиной суток. Сразу оценив положение, он приказал установить передвижную трибуну, специально сооруженную и полностью компьютеризированную лучшими специалистами военно-промышленного комплекса, в которую было вмонтировано все необходимое для автономного и безопасного существования одной персоны в течение четырех месяцев, хотя со стороны она выглядела как обычная трибуна. В первый день выступления толпа была заворожена и внимала каждому его слову. На второй день она пыталась понять, что же он хочет сказать. На третий день, когда к площади начали подтягиваться продавцы семечек, а затем и продуктов питания и прохладительных напитков, дальше и владельцы биотуалетов, начала проявлять признаки беспокойства. Он все говорил, время от времени объявлял технические перерывы, уходил в трибуну, чтобы поесть, попить, передохнуть, отправлять естественные надобности, а заодно, связавшись с секретными службами, узнавать результаты поиска мятежника, которого обязательно нужно было предъявить толпе, иначе ситуация могла бы выйти из-под контроля. Но службы тогда подкачали, мятежник словно сквозь землю провалился, и ему приходилось вновь и вновь продолжать свое выступление. К вечеру третьего дня его уже мало кто слушал, люди что-то обсуждали между собой, одни зевали, а некоторые даже дремали, сидя на корточках, а он чувствовал, как все тот же страх возвращается, и уже подумывал, не нажать ли кнопку на трибуне для экстренного вызова военного вертолета с группой специального назначения, при этом продолжал говорить. На рассвете четвертого дня люди быстро собрались и ушли, оставив его в недоумении и наедине с совсем уж немощными стариками, детьми, которых домой было звать некому, так как их родители были среди толпы, и деревенскими сумасшедшими и с его же осведомителями. Но не прошло и получаса, как толпа вернулась с мятежником, у которого руки и ноги были связаны, бросила его к трибуне и ушла, забрав с собой стариков и детей. На этот раз вместе с толпой ушли и осведомители, которые так и не вернулись и которых затем так и не нашли. Он не стал сходить с трибуны, говорил еще полдня, теперь уже перед сумасшедшими и мятежником, которые слушали его очень внимательно, и только после этого вызвал вертолет.

С религией отношения у него складывались по иному, но лишь немногим. В период первого своего восхождения по велению Самой Главной организации он за две недели сумел не только закрыть, но и физически стереть с лица земли тысячу двести семнадцать больших и маленьких храмов – почти все, оставил лишь один, здание которого как памятник древнего зодчества охранялось Объединенными нациями, и за это был удостоен переходящим одноцветным знаменем, которое впоследствии, в годы своей опалы, пришлось сжечь. Когда же положение изменилось и религиозность на государственном уровне стала считаться добродетелью, построил громадный храм, назначил его служителям зарплату, уступающую по величине только зарплате полицейских, создал на базе университета, где когда-то учился, самую крупную в мире Академию духовных устремлений, оснащенную передовым оборудованием, заслужил таким образом абсолютное одобрение среди богобоязненных сограждан, но и этим не ограничился, при первой же возможности отправившись в паломничество за тридевять земель в сопровождении сотни журналистов, в том числе телевизионщиков, которые в режиме реального времени транслировали каждый его шаг по всем возможным телеканалам мира и Всемирной Паутине посредством космических спутников, а в его собственной стране на время паломничества все средства массированной информатизации, включая сельские и школьные радиоточки, передавали одну и ту же новость – как он, облачившись в белоснежные одежды и воздевая руки к небу, обходит главную святыню, вслух умоляя всевышнего быть снисходительным к его многострадальному народу. Что он думал в это время, так и осталось неизвестным, ни с кем на этот счет никогда не делился, но после паломничества его рейтинг среди определенной части населения поднялся до заоблачных высот, а оппозиция, которую он и без того ни во что не ставил, окончательно сникла, и уже никогда не смогла прийти в себя.

Он обожал свое публичное положение, ему нравилось быть на виду. Любил давать интервью, но только телевидению, и всегда ставил условие, чтобы ничего из интервью не вырезали, поэтому передачи получались долгими, на несколько часов; часто выступал на всевозможных совещаниях, в обязательном порядке транслируемых вживую, но больше всего ему доставляло удовольствие снимать с должности или наказывать высоких чиновников в прямом эфире – знал, что для подчиненных это было огромным наказанием. Однажды во время заседания парламента, не обращая внимания на то, что выступал сам председатель, встал со своего места в президиуме, окликнул по имени Главного по государственной и национальной безопасности (в свое время он сам настоял на том, чтобы служба так называлась, считая, что государственное и национальное – понятия абсолютно разные и их нужно объединить в интересах народа), приказал выйти на сцену и, глядя тому прямо в зрачки немигающими глазами, в течение сорока семи минут предъявлял обвинение в государственной измене, остановившись только тогда, когда чиновник, который слыл неуязвимым, не смея отводить взгляд и поняв, что с ним покончено, завел руки себе за спину в ожидании наручников. Но его не стали сажать, просто отправили работать учителем в среднюю школу без права занимать должность классного руководителя. Тот был рад такому исходу и в моменты откровения шепотом рассказывал жене, как долго длились те сорок семь минут и как страшны были глаза человека, вбивающего в него слова обвинения как старые, уже не раз использованные, ржавые гвозди. После этого случая генеральный прокурор слег с обширным инфарктом миокарда, верховный судья тронулся умом и, уже находясь в диспансере для психически больных, попросился в отставку, а председатель парламента так и не сумел сойти с трибуны: когда о нем вспомнили, оказалось, что тот уже мертв. Точных данных о потерях среди других чиновников нет, но известно, что было много заболевших и умерших среди простых рабочих и крестьян. По тем же причинам ли они умерли и заболели, что и высоко- и не очень высокопоставленные чиновники, так никому и не удалось выяснить. Председателя похоронили с почестями как погибшего при выполнении служебного задания, назначив его семье пожизненную персональную пенсию. Выплачивали ее только в течение первых трех месяцев после похорон, но семья не стала добиваться дальнейших выплат.

Странно, что ему, привыкшему мыслить и действовать масштабно, по крайней мере не меньше, чем в масштабе собственной жизни, барокамера не казалась тесной. Возможно, врачи, считавшие, что он находится в глубокой кóме, отчасти были правы, но это была кóма особого рода. В надежде поддержать органы жизнедеятельности, попросту говоря, в ожидании ухода, его кормили через кровь, в его состоянии ориентировались посредством огромного количества самой передовой в мире аппаратуры, показаниям которой в этой клинике безоговорочно доверяли – до такой степени, что если бы он, вопреки этим показаниям, открыв однажды глаза, сообщил о своем возращении к нормальной жизни, ему бы не поверили. И наоборот, если бы компьютеры показали, что с ним все нормально, его бы тут же объявили здоровым. Никто с ним не пытался разговаривать, он же слышал все, что происходило вокруг него. Иногда ему хотелось хорошенько поесть. Чаще всего мечтал о любимом своем блюде, толстом куске телятины, но не молодой, а такой, что вот-вот должна стать говядиной, о мясе животного, которое еще не бычок, но уже и не теленок, хорошо проперченном и обжаренном на небольшом количестве масла и недолгое время, так, чтобы ни одной капельки сока не вытекло, а затем запеченном в духовке столько, сколько нужно, ни секундой больше, ни секундой меньше, посоленном в самом конце, за три минуты до того момента, как блюдо будет готово, и поданном на большой тарелке безо всяких изысков, только со свежими овощами – нарезанными ломтиками помидорами и огурцами, с совсем небольшим количеством любимого им гранатового соуса, буквально чуть-чуть, так, чтобы мясо в него можно было только макать, и с бокалом красного вина, того, которое специально для него изготавливали в закрытых цехах из особого сорта винограда и которое благоухало так, как не пахло ни одно вино в мире.