История русской литературы: 90-е годы XX века: учебное пособие - Юрий Минералов

Что касается драматургических произведений, то более действенна в обсуждаемом аспекте читаемая драматургия (а не спектакли как таковые). Дело, видимо, в том, что в спектакле в тех ролях, на которые склонен подставлять себя человек, уже выступают другие люди – актеры с их индивидуальным внешним обликом, их психологией, – интерпретирующие сюжет по-своему. А это мешает собственному вхождению этого человека в образ. Читаемый же текст не навязывает ни чужих лиц, ни чужих голосов – подставить в него себя заведомо легче и проще.

Все сказанное выше подразумевало литературу. Если же задаться вопросом, не становятся ли ее естественными соперниками в формировании тех или иных черт грядущих жизненных коллизий кино и телевидение, то придется сразу же указать вот на что. Наиболее действенны, видимо, словесно рассказанные, словесно выраженные, претворенные в слове сюжеты, а не сюжеты «показанные» (в кино, по телевидению). Действует прежде всего слово как таковое. И в объяснение этого сослаться следует на все, что знает человечество о силе слова (начиная уже с того, что издревле говорит о ней религия).

Что до самих образов и сюжетов, то их воздействию подвержена преимущественно молодежь. Одним оказываются нужны образы, чья внутренняя слабость примиряет их с собственной слабостью – «объясняет» ее, делает привлекательной и т. п. Другим – образы, сила которых помогает «строить» себя в реальности по их подобию. Может быть еще множество конкретных ситуаций вроде приведенных, но, по-видимому, почти всегда молодые люди ориентируются на образы молодых людей (исключение – подражание сильным героическим личностям, государственным деятелям и др.: здесь возраст объекта для подражания не важен). Так что, допустим, экстраполяция в реальность тех или иных черт уже не очень молодых Мастера и Маргариты (в романе М. Булгакова) представляется менее вероятной, чем воздействие на реальную жизнь более юных экстравагантных или поэтичных героев литературы. (Впрочем, как и всякий прогноз, данное суждение лишь предположительно.)

Итак, в прошлом именно сюжетные литературные тексты («Отцы и дети» И. С. Тургенева, «Что делать?» И. Г. Чернышевского и др.) не раз участвовали в образовании основы для мощных толчков, стимулирующих возникновение в обществе и реальных человеческих типов, и событий. Однако не обошлось без некоторого «посильного» аналогичного участия других литературных текстов и в совсем недавнем прошлом. Вспомним невообразимые миллионные тиражи литературно-художественных журналов времен «перестройки», вспомним сюжеты, которыми тогда (с подачи телевидения, радио, критики) зачитывались люди, и трудно будет отделаться от ощущения, что «желтая» литература (имеются в виду многие истерико-«перестроечные» публикации конца 80-х) сыграла свою роль в «победе» сил деструкции. И ведь талантами уровня Тургенева или Чернышевского в такой литературе, прямо сказать, не пахло! Но известно, что при недостаче ума и умения действуют числом, и порой небезуспешно. Итак, ближайшее прошлое снова напоминает: что именно предлагается читать людям и, следовательно, какого рода «героям времени» станет подражать молодой читатель вопрос совсем не праздный.

Что же все-таки предлагалось вниманию российских читателей, начиная с первой половины 90-х годов? Выше было упомянуто, что тогда вошли в литературную моду, с одной стороны, гротесковые «антиутопии» (а чаще псевдоантиутопии!) и с другой – различного рода «воспоминания» и их имитации. Подробно рассматривать этого рода произведения вряд ли необходимо в силу того, что заметных художественных удач у авторов не было. Но разберем в целях наглядной иллюстрации некоторые конкретные примеры, придав пособию своего рода «перевернутую композицию» и предварив этим кратким вступительным обзором «массовой» современной литературной продукции последующее обстоятельное рассмотрение творчества новых бесспорно ярких талантов и крупнейших писателей, продолжавших свою работу в 90-е годы, – Л. М. Леонова, В. Г. Распутина, В. И. Белова, П. Л. Проскурина и др. (им посвящен специальный раздел пособия).

Некая общность тональности проступает в относящихся сюда текстах разных авторов. Она не то чтобы юмористическая, сатирическая, пародийная, но повествователь словно бы гримасничает перед зеркалом, отражающим его самого и какой-то фрагмент окружающей реальности, придавая нелепый вид самому себе и делая нелепой окружающую реальность. Это ерничество весьма характерно.

Роман Михаила Чулаки «Кремлевский амур, или Необычайное приключение второго президента России» (Нева. – 1995. – № 1) повествует о светской и личной жизни «Александра Алексеевича Стрельцова, второго – конституционно, легитимно, демократически, всенародно и прочая и прочая избранного – президента России». Жизнь эта сложна и многогранна, а главное – весьма оригинальна. Фантазия у автора «Кремлевского амура» богатая, вполне профессиональная. Для затравки им придумано, что от правящего президента ушла жена по имени Рогнеда, и «всеобщая газета» под названием «МыМыМы» (обсуждать литературную самобытность которого у меня нет времени) потешается над ним.

Помимо этой «всеобщей газеты», в стрельцовской воображаемой России есть еще целая кунсткамера диковин. Так, президент обмозговывает архинужный «Договор о слиянии орфографий Белоруссии и России» (чтобы во имя демократии граждане писали не «молоко», а «мАлАко»); он дает пресс-конференцию, на которой муссируется слух, «что в Мавзолее планируют открыть однономерный отель, где за миллион долларов можно будет провести ночь на месте Ленина». Сам президент в какую бы то ни было усыпальницу явно не торопится – по Москве он передвигается на «маленьком скромном бронепоезде, состоящем всего из трех броневиков». Наконец, свой стрельцовский род президент возводит не к кому-нибудь, а, согласно семейному преданию, к самому Александру Македонскому… Сложные партнерские отношения соединяют в первых разделах романа сию фантасмагорическую личность с литературным «президентом Украины». Эту другую высокую особу зовут Оксаной Миколаевной Лычко. Ее «Украина» имеет такой же «капустниковый» облик, что и «Россия» Стрельцова. Нелепость громоздится на нелепость. Чего стоит хотя бы придуманный «орден Мазепы» или «ближняя охрана» «пани президентки», состоящая из «девок» – «самбисток и каратисток»…

Роман – об амуре, возникшем между президентом и «президенткой» и завершившемся международным законным браком, на пути к которому высокие любовники прошли через предсказанное российскими службами землетрясение в Карпатах, перипетии ликвидации его последствий (на эту ликвидацию президент специально отряжает под телекамеры репортеров сына Гришку, а «президентка» – дочь Олесю, и между юнцами начинается свой отдельный амур), через несуразные антипрезидентские акции каких-то преглупых неумех-террористов и через многое другое в том же духе (тут еще небезынтересна и «закадровая» фигура американского тоже президента по фамилии Сойер, который более всего на свете «озабочен проблемами своей любимой суки Шейлы»), Но вот и малые президенты поженились, и наибольший президент, занятый своей Шейлой, не запретил им такую вольность… Вот только непонятно: счастлив ли народ той, «романной», России под скипетром любвеобильного и «прочая и прочая» господина? Однако кое о чем можно обоснованно догадываться с учетом «броневичков», в которых вынужден шнырять по Москве президент-плейбой Стрельцов-Македонский…

Во имя чего, однако, все сне сочинено писателем? Нелепицу пишут в сатирических целях, пишут юмора ради – но здесь нет ни бича сатиры, ни подлинного остроумия. Нет и настоящей «антиутопии». Есть, пожалуй, лишь самоценное шутовство, ерничество. В жанрово-интонационном отношении разбираемое произведение (как и еще целый ряд текстов, написанных разными авторами в данные годы) напоминает не в меру громоздкий и неуместно затянувшийся «капустник». Но «капустники» хороши для актерской пирушки, для студенческих посиделок; их разыгрывают для себя, не показывают публике. Тогда, может быть, автор «Кремлевского амура», профессиональный писатель, прибегнул тут к сравнительно редкому, трудному в исполнении, но у сильного таланта бывающему действенным, приему – наговорить нарочитой чепухи, а о самом главном только намекнуть вскользь? К сожалению, если такая попытка и была, она вряд ли удалась. Повторяем, именно так писали в эти годы и многие другие авторы.

Бахыт Кенжеев в повести «Портрет художника в юности» (Октябрь. – 1995. – № 1) избирает плацдармом не ближнее будущее, а близкое прошлое. Но интонировано его творение на удивление похожим образом. Даже древние греки опять выходят на сцену! А дело обстоит так. Герой-рассказчик сразу берет быка за рога – неизвестно за что и зачем уже в первых строках выставляет «рожки» всему честному миру: «Я появился на свет от честных родителей в Москве, которой оставалось еще три неполных года бедовать под железной пятой престарелого диктатора, вступать под мраморные своды лучшего в мире метрополитена имени Кагановича, разделять праведное негодование диктора Левитана на происки американского империализма и его же задушевный восторг при чтении официальных реляций о трудовых победах, – иными словами, в 1950 году, в середине века, столь же многострадального и бестолкового, как и все миновавшие, а вероятно, и будущие века…». Такая вот «абсолютная» ирония – папе с мамой достается наравне с Кагановичем, метрополитеном и всеми будущими веками. Метрополитену – не иначе как за то, что он и впрямь долго был лучшим в мире, да и сейчас опять станет таковым, если его поприбрать и подремонтировать! (Кстати, мы в метро и по сей день еще ездим – так при чем тут «еще три неполных года»? Фраза ведь явно не отредактирована и сбивчива по смыслу.)