История русской литературы: 90-е годы XX века: учебное пособие - Юрий Минералов

Так вот, о древних греках. Время идет, герой предается воспоминаниям и пересказывает новейшую историю, слегка путаясь в событиях и датах. На дворе уже не диктатура, а истинная хрущевщина. Забугорные голоса режут правду-матку, что «в какой-нибудь Америке» у его семьи «было бы два автомобиля». Но еще не приспела пора прозреть, и подросток блуждает в тумане и дурмане тоталитаризма, когда родители дарят ему на Новый год не балалайку какую-нибудь, а лиру! Дело тут в том, что его родной дядя, ну конечно, жертва культовских репрессий, носил «грубоватый хитон» поверх гимнастерки и был не каким-то там советским поэтом, не просто членом Массолита, а в гомеровском роде аэдом. Нетрудно понять, что мы докопались до той сюжетной «изюминки», до того «жемчужного зерна», ради которого едва ли не сочинена вся повесть. Теперь герой погружается в особую науку для посвященных – «экзотерику», обретает разные возвышенные знакомства, и хотя принужден все же и в университет поступать, и в стройотряд ехать, печать избранности незримо присутствует на его челе… Звучит насмешливо, но снобизм и у способного автора неизбежно выглядит комично. Однако с полной серьезностью хотим добавить следующее. Б. Кенжеев вообще-то яркий поэт, и не гадая, его ли стезя – проза, нельзя не признать, что за всеми вышепересказанными выдумками, за всей иронической бравадой его героя угадываются и прощание с личными несбывшимися мечтами, и искренность немного наивного, видимо, доброго по своей природе, растерянного человека, который на сегодняшнем историческом распутье не может понять, «куда несет нас рок событий». Поскольку в пору социальной «желтой лихорадки» рубежа 80-90-х годов мозги были промыты – всем, кто на это податлив, – весьма радикально, подобная растерянность – лишь знак личной незаурядности. Человеку кажется, что оказались ложными его идеалы? В наше время это рядовая ситуация. Ничего, время даст и разобраться в себе, и «перепроверить» идеалы: какие впрямь были ложными, а какие – нет.

Другой поэт – Сергей Гандлевский тоже создал повесть под названием «Трепанация черепа» с подзаголовком «История болезни» (Знамя. – 1995. – № 1). Опять политика, опять недавнее прошлое, опять размашистая ирония «во все стороны»… Герой Гандлевского не находит ничего лучшего, как демонстративно отстраняться и от нашего «развороченного бурей быта», и от самих бурь, так его разворотивших. Например, он не обходит, а «с нажимом» обрисовывает небезызвестные «августовские дни» 1991 года и свое в них личное участие. Девятнадцатого августа ему на даче утром «сосед крикнул через забор, что Горбачева сместили и правильно сделали», герой поехал в Москву и на весь день взялся за ремонт квартиры. Двадцатого – ночевал у тещи. «21 августа снова проходило в трудах праведных по благоустройству жилища». Позиция недвусмысленная. Затем «человек 70 было принято заочно и скопом в прогрессивный Союз писателей после августа 1991 года. Сам этот заглазный прием был щелчком по носу: предполагалось, что всем невтерпеж. Но дареному коню в зубы не смотрят. К августовским баррикадам я отношения не имел». Словом, как говаривал Пастернак, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Поза для людей богемы почти «типовая»… Впрочем, всегда приятно, если человек в августовские ночи добропорядочно спит под присмотром тещи, а не слоняется по городу.

В основном произведение наполнено лишенными всякой сюжетной символики эпизодами биографии героя, который приятельствует, между прочим, с тем же Кенжеевым, как и с рядом других литераторов своего поколения, не без едкости вставляет некоторым из них шпильки на тему их творческой неискренности и ведет обычную «личную жизнь». В жизни этой играет свою роль хорошо известный нашему человеку принцип «я от Ивана Ивановича», проходящий в повести своеобразным, возможно, непредумышленным рефреном. Например, поступает герой на филологический факультет. Мнется, жмется, «отвечал плохо, но экзаменаторша слышала мою фамилию от своей приятельницы». Стал филологом герой! Или приспело ему на прием к врачу. «Вам Саша кем приходится?» – выясняет доктор айболит важный нюанс его анамнеза. «Брат», – обреченно признается герой. «Ну, желаю удачи…». Это вам крутые реалии жизни нынешних «детей Арбата» (до которой рядовые читатели в большинстве своем «не созрели»), а не вяло придуманные Б. Кенжеевым сентиментальные лира да хитон!

Волна в высшей степени популярных в годы «перестройки» литературных упражнений на тему культа личности Сталина на протяжении 90-х годов уже явно быстро спадала. Объективная причина этого – опять-таки в самой нашей жизни. Ни Батыем, ни Грозным, ни Сталиным, ни иными какими фигурами из заведомого прошлого не проймешь теперь народ страны, население которой ежегодно без всякого НКВД сокращалось в 90-е на миллион человек. Людям из этого миллиона не легче от того, что они погибли не по приговорам распоясавшихся «троек», а были зверски замучены всякими религиозными фанатиками и ошалевшими националистами, за плату «убраны» наемными киллерами или походя убиты нарабатывающими авторитет в своем кругу разномастными «джентльменами удачи»!..

Однако в «повествовании» Геннадия Красухина «Два дня в сентябре» все же является читателю персонаж по фамилии Сталин (Юность. – 1995. – № 3). К сожалению, автору вряд ли удалось избежать стереотипов «разоблачительной» журналистики времен «перестройки» (а там все-таки было немало откровенного и разухабистого вранья)[3]. Его Сталин написан в духе именно шаблонных истерико-«перестроечных» схем и даже газетных «уток»: само собой, это исчадие ада и капище пороков, взбалмошный садист и оголтелый марксист, мучитель и предатель. По воле автора он несет ахинею перед писателем-конформистом Надеиным и даже его мучает, заставляя вместо любимой водки пить вместе с собой «легкое вино». Пресмыкавшийся перед вождем Надеин в свою очередь по-сталински измывается над директором школы, где учится его сын. Понятно, что потом и директор, тоже порождение «системы», отыграется на ком-то из своих подчиненных, и так вся подноготная «тоталитарного» режима постепенно откроется читателю… Затея довольно наивная.

Впрочем, в «повествовании» есть и вторая линия – тоже «культовская», но куда более занятная. Дело вот в чем. Пока рекомый «Сталин» топчет и приводит в дрожь писателя Надеина, а также предается на литературных страницах банальным размышлениям, написанным для него автором, про «родного Сталина» сочиняет беспомощные детские стихи один московский пионер-отличник. Он показывает стихи в школе. И – завертелось колесо! «Система» заработала, и она начинает привычно «выдувать» из вундеркинда, но не просто мыльный пузырь, а что-то вроде очередной Мамлакат. Юный пионер не без удовольствия уже ездит в составе «приветственной бригады» на «роскошном черном „ЗИСе“». Так бы, глядишь, со временем ездил и в составе какой-нибудь «правительственной делегации», но что-то дает в системе сбой… Из «повествования» не ясно, что именно. Однако, судя по времени действия, юный пиит просто лишился своей «Фелицы» – ведь реальный Сталин как раз в изображаемые дни умер! «Испортил песню», как говаривал известный герой М. Горького.

Судить же о том, как в произведении обстоит с художественностью, – в конечном итоге все-таки дело читателя. Не станем ему мешать.

«Два рассказа» Вяч. Пьецуха (Октябрь. – 1998. – № 9) – еще один шарж на реальность, художественная мотивировка которого также неясна. По правде сказать, эти творения довольно известного писателя («Паскалеведение на ночь глядя» и «Кончина и комментарии») особого читательского восторга у автора этого учебного пособия не вызвали. Обычно подобные зарисовки все-таки остаются в личной писательской лаборатории, то бишь в письменном столе. Невнятное, не имеющее четкой смысловой «фокусировки» пропагандистское иронизирование над так называемым «советским менталитетом» (которое у читателей давно навязло в зубах) и одновременно иронизирование над христианскими представлениями о грехе, смерти, воскресении, аде и рае (которое попросту не очень уместно). В первом рассказе можно усмотреть попытку пародии на какие-то дискуссии философов-материалистов, во втором, содержащем вариации на тему первого, герой по имени Иван Иванович Озеркан вопреки материализму попадает на тот свет. Но «ад» оказывается чем-то вроде пресловутого «сталинского» исправительно-трудового лагеря, за забором которого, насколько можно понять, автор поместил некую пародию на рай… Писатели, кстати, тоже томятся в аду – в аду легковесной пьецуховой иронии, ибо, как говорится в «Кончине и комментариях», «писательское занятие само по себе грешно». В случае с «Двумя рассказами» и их автором оно, пожалуй, так и есть. Кстати, потребность при всяком упоминании Бога и греха издевательски загоготать – не это ли как раз черта (и черта непривлекательная) пародируемого В. Пьецухом менталитета? Ирония, гротеск – стихии, не чуждые литературе великого Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Булгакова. Но дело, вероятно, в том, на каком уровне человек иронизирует, и в том вообще, что это за ирония. К тому же есть вещи, которыми не шутят, и есть вещи, над которыми просто лучше не шутить.