Техника в руках дикаря: как и откуда? - Федор Чешко

Ну-с, передохнули малость, а теперь, перекрестясь, приступим к самой увесистой из наших «ягодок».

И тут, прежде, чем заняться выяснением «когда?» (и – тем более – «где?») уместно бы, по-моему, сделать небольшую интродукцию.

Снова, как и в «деле о добывании огня», позволю себе обратиться к не вполне научному первоисточнику. На сей раз будет это даже не фантастика, а детская книжка, зато автор не менее известен, чем Лондон. Речь идет о «Маленьких дикарях» Эрнеста Сетона-Томпсона. Талантливый писатель в данном случае интересует нас как весьма уважаемый коллегами натуралист, заставший еще те времена, когда в Америке трудно было, изучая природу, не изучать и индейцев. Итак, в «Дикарях» Сетон-Томпсон приводит очень подробное и добротное (с чертежами) описание – этакое учебное пособие по производству лука, несколько похожего на индейский. Выстрелом из такого можно было серьезно ранить утку и даже насмерть убить сову. Но в грозный час охоты на страшного хищника – например, енота – лук все-таки уступал место револьверу. И однако же грозное «индейское» оружие изготовлено было из дерева, сушившегося в специальных условиях не один год; при изготовлении использовались дратва, гвозди (в качестве наконечников), верстак и рубанок (для придания нужной формы основе лука и стрелам)… Не правда ли, истинно неолитические сырье и технические приемы? Кстати, единственная стрела, которую главный ревнитель индейской «взаправдашности» выстругал ножом (не кремневым, всего-навсего перочинным) отличалась полной непредсказуемостью траектории полета.

Это была преамбула. А теперь в качестве преамбулы-прим попробую сформулировать, отчего лук – первое из известных нам человеческих изделий, которое следует относить не к инструментам, а к аппаратам. Вот, например, копьеметалка увеличивает возможности человеческой руки. Я успел разобраться, что чем шире размахнусь, тем сильнее и дальше полетит копье. Но шире уже не получается (рука закончилась), а подлец Эуэх (пускай мы с ним уже успели повырастать) метает копье дальше. Хотя он нисколько не сильнее меня; у него, у нехорошего-то человека, просто длиннее руки. Вот и придумывается инструмент, помогающий нарастить плечо рычага, что в свою очередь позволяет при прочих равных условиях увеличить импульс силы (каковой, как известно нам-нынешним, равен количеству движения). А в случае с луком мы суммируем и накапливаем, переводя в энергию упругости «луковища», всю ту энергию, которую, сопя, пыхтя и обливаясь потом, вкладываем в натягивание тетивы. Аккумулируем энергию обеих рук и плечевого пояса, чтобы в момент спуска тетивы вложить все накопленное в пусковой импульс (равный количеству движения). А можем вложить в этот самый импульс и энергию практически всего тела (ног, пресса, спины): известен такой способ стрельбы, когда в «луковище» упираются ступнями, а тетиву тянут обеими руками. А можем и не только свою энергию вложить, а и нескольких человек, и не только человек – если к ну ооооочень сильному луку добавим направляющий желоб и фиксатор (и добавим-таки, и обзовем аппарат арк-баллистой). То есть изобретено не средство увеличения силы, изобретен качественно новый способ ее, родимую, тратить. Предварительно накопив.

Это была особенность номер один.

А есть и номер два. Мы уже не раз повторили давным-давно известную истину про импульс силы, который равен количеству движения (прошу прощения у физиков-профи за некоторую архаичность формулировки: тематика статьи накладывает отпечаток). Но равенство – оно и в Африке равенство. В том смысле, что ведь и количество движения равно импульсу силы. Т. е. метаемый снаряд имеет оптимальный диапазон веса. С одной стороны, чем легче, скажем, копье, тем дальше его можно зашвырнуть. Но если вес копья снизить ниже нижнего (здорово сказано, правда?) предела оптимального веса, то дальность полета начнет уменьшаться (тем более, если площадь трущейся о воздух поверхности увеличена стабилизаторами – оперением). А главное, начнет резко снижаться тот импульс силы, в который копье превращает количество своего движения при попадании в цель. Проще говоря, стрела, брошенная руками, вследствие низкой массы не причинит своей цели ни малейшего значимого вреда. Другое дело, если той же самой стреле мы сообщим значительное начальное ускорение. Тогда за счет высокой скорости полета она передаст жертве импульс силы, соизмеримый с силой удара тяжелого копья на близкой дистанции. А с учетом того, что стрела тоньше, и наконечник ее тоньше (а, значит, площадь контакта стрелы с целью существенно меньше, чем аналогичный тактико-технический показатель копья), мы получаем выигрыш не только в дальности, но и в пробивной силе.

Примерно та же история и с пращей: для увеличения дальности полета и силы удара камень предварительно разгоняют по кругу (раскручиванием), получая еще и приятный довесок в виде центробежной силы. Именно «примерно»: есть одно существенное отличие, к которому мы еще возвратимся.

Вот когда техническая идея включает в себя не один, а комплекс принципов увеличения коэффициента полезного действия, ее техническое воплощение перестает умещаться в названии «инструмент».

А теперь, поднаторев в некоторых теоретических вопросах лукостроения, перейдем к главной теме. Двинемся проторенной дорожкой и начнем с вопроса «когда?».

Для начала снова позволим себе вольную игру ума.

В Книге Й. Августы и З. Буриана «Жизнь древнего человека» есть такая фраза: «В конце раннего палеолита, т. е. приблизительно 70000 лет назад угасла жизнь и потухли костры неандертальцев». Ну, и дальше в том плане, что в верхнем палеолите появились первые Хомо Сапиенс. Но вернемся к цитате. И количество тысяч лет вызывает, мягко говоря, скепсис, и что жизнь с кострами угасли вдруг, в одноразье – тем более сомнительно. Кстати сказать, «нехронологические» системы летоисчисления – по качеству каменных изделий, или по «до – после – во время» ледникового периода крайне условны и с развитием археологии требовали поправок. Так пошли возникать деление палеолита на верхний и нижний, а также эпипалеолит, мезолит и прочие суб-эпохи, которые отнюдь не всегда соглашаются строиться по хронологическому ранжиру. А что касается угасания костров, то, пожалуй, единственным значимым изменением условий жизни неандертальцев было именно появление в зоне их обитания наших непосредственных предков. А потому логично предположить, что упомянутое появление и послужило причиной упомянутого угасания. Но тогда следующий вопрос: а за счет чего бы? Неандертальцы отнюдь не представляются этакими мальчиками для исторического битья.

Их оружие было грубым, но не примитивным; они умели успешно (и наверняка сообща) действовать против самых крупных и опасных животных своего времени, их ум дозрел до отвлеченных понятий (а значит, и до охотничье-боевых хитростей), а речь – до возможности друг другу отвлеченные понятия разъяснять (иначе бы невозможны были обрядность и религия, пусть и зачаточная) – значит, и до умения задумывать хитрости сообща… Что качественно нового могли противопоставить этому наши предки, вдобавок скорее всего уступавшие неандертальцам в таких чисто звериных способностях, как обоняние, слух, умение видеть в темноте? Одной тщательностью выработки оружия тут не возьмешь. Перефразируем приводившуюся уже раньше цитату: если тебя хряснули по темени топором, велика ли разница, был он грубым неандертальским, тщательно и мелко оббитым – мезолитическим или по-неолитически насаженным на рукоятку? Летальный исход – он хоть в палео-, хоть в неолите летальный. Пронять же неандертальцев умением вырезать скульптуры из мамонтовой кости и здорово рисовать на стенках пещер, думается, было не реальнее, чем запугать византийцев воздушными змеями.

Следует заметить, что в ледниковый период очень многие дети матери-природы оценили удобство жизни в пещерах. Да, неандертальцы умели строить шалаши и палатки, но в ледниковую зиму это слабое утешение. Оставалось либо деловито вымереть, не растягивая это удовольствие на десятки тысячелетий, либо научиться освобождать себе более удобное жилье и оборонять его от прочих желающих. А среди тех были и такие твари, перед которыми нынешние львы да гризли – так, мелкота. Получается, острота жилищного вопроса тоже подразумевала необходимость действовать сообща, а это еще один аргумент в пользу наличия у неандертальцев речи отнюдь не в зачаточном состоянии.

В довершение прочего, неандертальские открытия в религиозной сфере отнюдь не сопровождались зарождением моральных принципов. Некоторые находки (в частности, на стоянке Чирчео, Италия), доказывают, что неандертальцы не чуждались каннибализма. Так что первых увиденных Сапиенсов они вполне могли отнести к категории пускай и опасной, но однозначно гастрономической.

Одним словом, до Хомо Сапиенса ни одной из разновидностей человека еще не приходилось отбивать экологическую нишу у такого грозного предшественника. А значит, и сам Сапиенс должен был иметь очень грозный аргумент в подкрепление своему интеллекту (независимо от того, чем завершилось противостояние подвидов – истреблением или ассимиляцией).