Мигель Маньяра - Милош Оскар

Не будем бояться, даже если видимое предстаёт умерщвлением. Умерщвление— что это такое? Это то, что содержится в словах близких Христа, обращенных ими к Иисусу в Евангелии: «Иди домой, ты безумец». Ведь если всё это отвечает ожиданиям нашего сердца, отвечает очевидно, захватывающе, неоспоримо, то перед нами весть, совершенно отличная от тех слов, что употребляются всякий день, всяким человеком. Но так нас призывают расти.

Будем молиться Господу, будем молиться Тому, Кто создал Сущее, Отцу, Тому, Кто есть наша судьба, изначальное содержание нашей жизни и её цель; будем молиться Тому, от Которого мы рождаемся всякий миг, делающий нашу жизнь таким зрелым плодом, а нас самих— такими большими, позволяющий нам пройти весь путь. Будем молить, просить Бога.

Не забудем: молиться означает просить Христа— и всё, ибо Он — в отце, в матери, в сестре, в муже, в жене, в женихе, в невесте, в друге, в подруге, в спутнике, в человеке, в небе и в земле. Он внутри них. Это и есть формула истины: «Бог, всё во всём». Это формула жизни, открывающейся навстречу истине: «Всё и во всём Христос» (ср. Кол 3, 11), то есть Тайна нашего общения друг с другом, хрупкого и бренного, но при этом истинного знамения Его Присутствия. Будем молиться Богу.

Мигель Маньяра

(в шести частях)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дон Мигель Маньяра Вичентело де Лека.

Это исторический Дон Жуан, послуживший для романтиков прототипом Дона Жуана Мараны.

Дон Фернан Дон Хайме Дон Альфонс

Аббат монастыря Милосердия в Севилье Два монаха того же ордена Иоаннес Мелендес, нищий паралитик Джироламо Карильо де Мендоса

Тень

Духи Земли Дух Неба Голоса из толпы

Действие происходит в Севилье в лето Господне 1656.

 КАРТИНА ПЕРВАЯ

Замок дона Хайме в окрестностях Севильи. Застолье в ярко освещенном зале. Большая часть гостей уже навеселе. ДонХайме, низкорослый, толстый старик с жестоким лицом, стоит на стуле и хриплым голосом бранит виночерпиев и слуг.

ДОН ХАЙМЕ

Клянусь ранами Христа! Я полагаю, что моего гостя дона Мигеля Вичентело де Лека, рыцаря Ка- латравского, уморят жаждой! Избави меня Бог, мошенники с постными рожами, пичкать вас дичью или салом или ytonnTb вас в вине. Сейчас — если Господин наш Бахус не помрачил мой разум — самое святое время в году, между Пепельной средой и Вербным воскресеньем. Так поститесь же, негодяи, черт вас побери, покуда католический пост терзает вашу плоть своими длинными гнилыми зубами, которые есть не что иное, сукины дети, как ваши собственные кости; но, именем Магомета, я требую, чтобы вы исправно несли вашу службу, как в обычное время кутежей и пирушек; или я отправлю вас поститься вплоть до последнего дня в прихожую его преосвященства архиепископа, святого человека архискряги. Ну же, вина нам, вина! А не то, черт побери, клянусь всех вас погубить.

Приносят вино.

И если святейшая Инквизиция появится на пороге со шпагой в руках, мужланы, со шпагой в руках и с зажженным фитилем в пушке, черт возьми! ибо…

ДОН МИГЕЛЬ

Сядь, проклятый крикун, и перестань бахвалиться. Кто здесь не знает твоей безумной болтовни! Этот считает себя врагом Христа, а, клянусь вам, не осмелился бы в Великую Пятницу силой овладеть деревенской девкой, застигнутой врасплох на темной дороге, ведущей от кладовой к погребку.

ДОН ХАЙМЕ

Ах, злодей, пойди сюда, дай мне прижать тебя к сердцу! Дай‑ка я тебя как следует расцелую. Ты всем нам учитель! Разумеется, все, что ты сказал, сущая правда. Кто мы, жалкие плуты, по сравнению с тобой, да что я говорю! по сравнению с твоей тенью! Ты, только ты— тот, кого я могу действительно назвать злодеем! Разве не прекрасна эта ночь! Элеонора, Бланка, Лоренца, и ты, Инезилья, и ты, Синтия, и все вы! взгляните же на него! Доводилось ли вам, суки, когда‑нибудь видеть более благородный лоб, более изящный рот, более пылкий взгляд? А это белоснежное венецианское кружево, это жабо, черт побери! Это королевское жабо! А эта шпага, это платье! Скажи мне, сын мой, сколько герцогинь у тебя на совести?

МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ГОЛОСА

Верно! Верно! Сколько седящих герцогинь? Сколько герцогинь, имеющих право сидеть в присутствии короля?

ДОН МИГЕЛЬ

Шесть.

ДОН ХАЙМЕ

А знатных маркиз?

ДОН МИГЕЛЬ

Семь, восемь или девять, если господин Эрос меня не обманывает.

ДОН ХАЙМЕ

А благородных девиц и мещанок?

ДОН МИГЕЛЬ

Между шестьюдесятью и сотней, если мне не изменяет память. У меня нет полного списка.

ДОН ХАЙМЕ

А потаскушек?

ДОН МИГЕЛЬ

Среди них была одна, которая любила меня подлинной любовью и умерла от непритворной тоски (Краткое молчание). Которая умерла, господа, почти в то же время, что и сестра Магдалина из монастыря Компассьионе, восхищенная ко Христу моими стараниями.

ВСЕ

Слава Маньяре, слава Маньяре, в самой глубине преисподней!

Смех, крики, звон серебра и стекла.

ДОН МИГЕЛЬ

Мне приятно видеть, господа, что все вы желаете мне добра, и я весьма тронут вашими великодушными пожеланиями видеть мою плоть и мой дух горящими новым пламенем, там, далеко отсюда.

Я клянусь вам моей честью и головой римского епископа, что ваш ад не существует; что он никогда и нигде не пылал, кроме как в голове какого‑то безумного Мессии или злого монаха. Но мы знаем, что в пространстве, свободном от Бога, существуют миры, озаренные более горячей радостью, чем наша, неисследованные, прекрасные земли, далекие, очень далекие от тех, где находимся мы. Выберите же, прошу вас, одну из этих далеких и полных очарования планет, и пошлите меня туда этой же ночью через ненасытный зев могилы. Ибо время течет медленно, ужасающе медленно, господа, и я странным образом устал от этой скверной жизни. Не достичь Бога — это, конечно, пустяк, но потерять Сатану — по–моему, это великая скорбь и бесконечная тоска.

Я тащил за собой Любовь в удовольствиях, в грязи, в смерти; я был предателем, богохульником, палачом; я совершил все, на что способно это несчастное существо, человек, и что же? Я потерял Сатану. Сатана оставил меня. Я вкушаю горечь травы, растущей на скале тоски. Я служил Венере сначала с неистовством, затем со злобой и отвращением. Сегодня я, зевая, свернул бы ей шею. И вовсе не тщеславие говорит моими устами. Я не бесчувственный палач. Я страд ал, я много страдал. Тоска подавала мне знаки, ревность шептала мне на ухо, жалость брала меня за горло. Более того, это были наименее лживые из всех моих удовольствий.

И что же? мое признание удивляет вас; я слышу смех. Так знайте же, что никогда не совершал по- настоящему отвратительного поступка тот, кто не оплакивал свою жертву. Конечно, в юности я, совсем как вы, искал жалкую радость, эту беспокойную незнакомку, которая дает вам свою жизнь и не называет своего имени. Но очень скоро меня охватило желание найти то, что вы никогда не познаете: огромную любовь, таинственную и нежную. Сколько раз мне казалось, что я овладел ею, но это был всего лишь призрак пламени. Я душил ее в объятиях, я клялся ей в вечной нежности, она обжигала мне уста и посыпала мне голову моим же собственным пеплом, а когда я открывал глаза, ненавистный день одиночества снова был здесь, долгий день, такой долгий день одиночества, и бедное сердце было в его руках, очень бедное нежное сердце, легкое, как зимняя пташка. И однажды вечером на мое ложе опустилось сладострастие со злыми глазами и низким лбом, и оно молча созерцало меня, как смотрят на мертвых.

Новая красота, новая боль, новое добро, которыми быстро пресыщаешься, чтобы лучше насладиться вином нового зла, новой жизни, бесконечным множеством новых жизней, — вот что мне нужно, господа, только это и ничего больше.