Я и Софи Лорен - Вячеслав Верховский

А она – по роли – заламывала руки и страдала, ну, «Хованщина», народная трагедия. И вот тут. Этот Петя придушенно ей снизу зашептал:

– Улыбочку!

Солистка вздрогнула. Но продолжала петь.

– Улыбочку! – повторно выдал Домнич, так настойчиво…

Я где-то слышал, что певцам умным быть совсем не обязательно, но Архипова, народная певица, не выходя из образа, на весь зал ему пропела:

– Пошел во-о-он!

– Браво, бис! – аплодисменты, хохот. Наши люди!..

К «Хованщине» она не возвратилась.

Ну и Донецк уже не навещала…

Однажды, когда я ходил в младшую группу детского сада «Василек» № 7, воспитательница Мила Ивановна передала через меня домой срочную записку: «Срочная записка. Уважаемые товарищи родители вашего сына Славы Верховского! Сегодня во время мертвого часа уписалась девочка Людочка Атарова. Прошу принять незамедлительные меры!»

Родители долго ломали голову. Если, извините, казус случился с Людочкой Атаровой, то это, естественно, не к ним. Но как же «естественно», если Мила Ивановна срочную записку адресовала именно им, родителям Славы Верховского?

Они долго ломали голову, родители. И в результате обратились к воспитательнице Миле Ивановне напрямую. И что же оказалось? Оказалось: Мила Ивановна, увы, не ошиблась. Оказалось – во время мертвого часа Люде Атаровой, отдыхавшей на соседней раскладушке, рассказал я смешную историю.

Отзывчивая Люда не сдержалась.

Сквозняк – и с пюпитров посыпались ноты. Нужно срочно поднять! Но как их поднять?! Когда нужно же играть: идет аллегро! Но как играть, когда все ноты на полу?!

Они нашлись, артисты из оркестра! Кое-как расправили ногой, склонились в три погибели, сыграли.

И после этого – они не виртуозы?!

Я, сотрудничая с местной «Комсомолкой», брал интервью у одного эстрадного певца… Даже вот не знаю: он певец ли? Но поет. Вот такой уверенный в себе! А когда-то танцевал, но то когда-то. Зато поговорили хорошо. Я ухожу. А певец он, не певец, но окликает так обиженно:

– Все автограф просят. Вы особенный?

Мне ничего не оставалось, как:

– Прошу!

«Жилаю вам…»

Я говорю:

– А почему «жилаю»?

– А надо как?

– А надо, чтобы «же…».

– Предупреждать вас не учили?! – он вспылил…

Для интервью – чудесная концовка! Могла быть.

Да жаль, что оказался я приличным.

В донецкой филармонии выступал знаменитый Наум Штаркман.

В антракте я подошел к ветерану сцены – угловатой Большаковой, поделиться: она же вся в искусстве, не от мира сего. Кто-кто, а она уж разбирается…

Я ждал, что Большакова скажет: гений он! И я тут же соглашусь: конечно, гений! И так мы по душам поговорим…

– Ну и как вам Штаркман, Вера Львовна?

– Старичок, приятный на мордашку!

Так я впервые в ней увидел женщину.

Донецкий балет известен далеко за пределами цивилизованного мира. В кассе театра, куда повадились нувориши, один из них небрежно:

– Мне на «Спящую…»!

– Сколько?

– Два.

– Вам какие?

– Женский и мужской…

Читали у миллионерши Василины (это имя). Во-первых, я. Затем поэт и декламатор Горобец. Кто-то там еще, из вундеркиндов. Рассказы, басни, кто что написал. Одна девочка для Василины танцевала. Подпрыгивала, падала на коврик, оригинальным жанром выгибалась…

Василина покровительствует творческим. В ее доме – два камина и собаки, а по стенам рембрандты и рубенсы. И кто бы ни читал и ни подпрыгивал, миллионерша: «Супер!» или «Вау!» – незамедлительно, по факту, тут же вскрикивает. Современная такая, в смысле, Эллочка. Хотя по документам Василина…

А в доме роскошь, бьющая наотмашь. Мне даже стало как-то неуютно. Эти подвесные потолки. Эта ванна, где можно трижды утопиться. Плазменные телевизоры, штук десять. Умопомрачительные рыбки из аквариумов…

И вдруг я встрепенулся: неужели?! Неужели я элементарно позавидовал? Досадно. Вот так себя не знаешь – узнаёшь…

Но тут в себе я, слава богу, разобрался! Нет, не обзавидовался я! Просто везде у этой дамы зеркала, и в нескольких я постоянно отражался. Что, конечно, отвлекало, раздражало… В общем, жуткий дискомфорт и все такое.

И я брякнул этой Василине:

– Василина, как мне хочется побыть у вас вампиром!

Она, так живо:

– Вау, почему?!

– А чтоб не отражаться в зеркалах!

Она недоуменно:

– А чего же раньше ты молчал, ну ты даешь!

Надавила на какой-то пульт и… Мое изображение исчезло!

Я вскрикнул:

– Вау! – сам не зная почему.

Она так неприятно поразилась и… И даже урезонила меня:

– Нет, не вау, а всего лишь супер! И на кого вас только учат, тех писателей?!

До начала филармонического концерта остается несколько минут. Вдруг старичок, сидящий через кресло, ни к кому не обращаясь, восклицает:

– Господи, такой концерт испортить!

Я:

– Что такое? Что случилось?!

– Забыл бинокль! – в сердцах. – Такой концерт!..

Чуть не плача, он поднялся и… Ушел.

Человек не бедный, на концерт Мстислава Ростроповича я купил входной билет, то есть без места.

Мне сказали:

– Слава, ты ж не бедный!

– Разумеется!

– А чего ж ты?!

– Перед Ростроповичем сидеть?!

В донецкой филармонии состоялся вечер полек и вальсов Штрауса. Закрывая концерт, ведущая – с чувством – подытожила:

– Оказывается, хорошо знакомые мелодии можно сделать неузнаваемыми, если подойти к делу с творческим огоньком…

В конце восьмидесятых у меня была стажерка-репортерка Таня Зверькова. Сейчас она пошла на повышение: говорят, что обретается в Москве…

Таня путала абсолютно всё. Ее рассеянность была феноменальной. К тому же дура, это не отнять. Однажды, еще в городе Донецке, ее «бросили» на Михаила Козакова. Кажется, в драмтеатре Козаков читал Самойлова и Бродского. Зверькова решила интервью с Козаковым не откладывать и попыталась к нему прорваться прямо в антракте:

– Расступитесь, интервью!

Таню испугались – и впустили. В жуткой шапке, в перекошенной тужурке, с каким-то допотопным диктофоном она набросилась на Михаила Козакова:

– Представьтесь, пожалуйста!

Козаков тут же смекнул, кто перед ним, и представился:

– Анатолий Папанов!

– Так, Анатолий, – начала Зверькова. – В общем, так…

Михаил Михайлович нахмурился:

– Что за фамильярность?! Я Анатолий Дмитриевич!

Зачастила:

– Анатолий Дмитрич, Анатолий!.. Извините, а скажите…

Так она проговорила с Козаковым, как с Папановым, до самого до третьего звонка. О чем они там говорили, я не знаю. К слову, интервью так и не вышло: на радостях Зверькова где-то потеряла диктофон…

Дура дурой, а уже в Москве, ответсек гламурного журнала. Так, извините, кто из нас умней?

Выступаю перед старичками со своими текстами. Старички такие правильные, всё у них по рубрикам разбито. Я иду у них под рубрикой «Веселая шутка для зрителя».

Сидели с каменными лицами. Я даже:

– Извините, все из нас живые? – уточнил.

Вроде да. Я им уже и так, и этак – лица каменные! Где-то через час один вдруг засмеялся. Наконец-то! Я к нему развернулся всем корпусом: мой зритель, мой! Оказалось, он просто закашлялся. В конце мне очень вежливо похлопали. А потом ведущий произнес:

– Ну а теперь настало время нам и посмеяться. И встряхнуть нас сможет только Иосиф Жеребкер!

Жеребкер запел. Я встряхнулся.

Новое прочтение класики: Ромео – в очках минус пятнадцать. Так в либретто. Как он может танцевать близорукость? Только невпопад. Вот он и свалился в оркестровую. В зале, разумеется, волнение. На авансцену выбегает режиссер-новатор:

– Не волнуйтесь, это так в либретто, вот смотрите!

Бьет ладонью по либретто. Все, кто видит, тут же проникаются.

Из ямы – крик, переходящий в вой: у Ромео сломана нога. Он на носилках. С ним бегут на сцену. Ему протягивают смету спектакля. Превозмогая боль, он подслеповато щурится. В смете отдельной строкой… Нет, не может быть! Сломанная нога!..

Гениальное предвидение режиссера выводит его в культовые фигуры украинской сцены.

Так

приходит

мировая слава…

В клуб – не скажу какой интеллигенции… ну хорошо, еврейской – я пригласил одного почтенного аккомпаниатора, на творческую встречу. Но аккомпаниатор – бабушка, блиставшая на сцене еще в тридцатые, – не явилась. Я знал: старушка педантична – и занервничал. Наконец, к ней дозвонился. Хоть живая!

– Вы не пришли…

– А потому что не смогла!

Я еще подумал, что ослышался.

– Но вы же обещали!

– У меня причина. Уважительная.