Из жизни двух городов. Париж и Лондон - Джонатан Конлин

Собственно «парижские бульвары» состояли из ряда открытых киосков, имитировавших торговую улицу в Париже, и назывались – по ассоциации с общиной французских гугенотов, чья церковь (Св. Мэрилебон) возвышалась рядом с «садом» – мэрилебонскими. По отзывам газет, экстравагантная роскошь «сада развлечений» пользовалась у горожан заслуженной популярностью: «попытка представить на наш суд копию этого оживленного уголка торговли удалась вполне и по праву заслуживает полученные на ее счет аплодисменты». Изначально к наружной стене гостиной таверны было пристроено несколько небольших отдельных кабинетов, в которых гости заведения могли выпить и закусить, наблюдая за гуляющими. Эти кабинеты переделали в подобие магазинчиков, которыми, по общему мнению, пестрели парижские бульвары, а нанятые актеры играли роль владельцев магазинов и продавцов. «Парижские магазины» были представлены музыкальным салоном «Каприз», мастерской белошвейки «Блондинка», магазином игрушек «Топ-шоп», парикмахерской «Tête» и так далее.

Рис. 5. Вид на Мэрилебонский сад. Джон Доноуэлл. 1761 г.

Правда, вначале актеры играли «без огонька» – до тех пор, пока начальство не решило поднять им настроение при помощи спиртного.

Помимо того что в названиях магазинов были использованы французские слова (например, парикмахерская называлась «Tête» – «Голова»), их выбор был явно продиктован общепризнанным мнением, что Париж – столица «игрушек» в «лондонском» смысле этого слова: игрушками в то время называли любые безделушки, не имевшие практического применения и ценные лишь внешним видом. В одном киоске на пустую стойку положили лишь два воздушных змея – возможно, просто в шутку, поскольку запуск воздушных змеев тоже ассоциировался у англичан с глупыми и бесполезными «французскими» занятиями. Париж изобретал свои «французские штучки» быстрее, чем мог придумать им названия, что привело к появлению английского слова kickshaw (от французского quelque chose, «кое-что»), означавшего пустячок, легкомысленную безделушку. Французское слово nouveauté (новинка), вошедшее в обиход в девятнадцатом веке, еще лучше передало суть «штучки», ценность которой состоит лишь в ее необычности и новизне.

Гостиную в Мэрилебоне освещали люстры с разноцветными абажурами: один уголок был обставлен мебелью à la «английское кафе» в Париже. Однако «мадам», игравшая роль хозяйки заведения, подверглась критике со стороны публики за отсутствие должной живости в общении. По словам газетных журналистов «даже квакер мог бы поклясться[17], что она никогда в жизни не видела Кале». В течение следующих недель устроители дополняли «шоу парижских бульваров» все более «достоверными» деталями. Гостям представили другой Париж: Бульвар дю Тампль, входившие в моду улицы Сент-Оно ре и Елисейские Поля – с их прямыми, как стрела, перспективами, широкими мостовыми, новомодными магазинчиками, кафе и другими местами отдыха. По свидетельству очевидцев, один французский джентльмен подтвердил сходство декораций с оригиналом, воскликнув при виде макета родного города: «Мой бог! Я дома!». Правда, он тотчас же добавил: «Впрочем, мне это показалось лишь на первый взгляд – все выглядит немного не так, как дома». Для Мерсье, Рутлиджа и других просвещенных литераторов 1780-х годов, идеальным городом представлялся некий гибрид Лондона и Парижа, а возможно, и некий гипотетический мегаполис, несший в себе черты и того, и другого. И по мере того, как путешественники все чаще курсировали от одного города к другому, два города, изначально выступавшие ярыми соперниками, постепенно начали сливаться в один как в реальности, так и в печатных изданиях, и даже в умах горожан. Мерсье в своих «Параллелях» жонглирует названиями городов так стремительно, что читателю приходится лишь задаваться вопросом: а что же такое есть на самом деле «Лондон» и «Париж»? Точки на карте? Дворцовые ансамбли? Или общность людей, объединных историей и культурой?

В одном месте Мерсье, говоря о Лондоне, пишет, что «в девяноста лигах от Парижа есть Париж иного рода». В другом пассаже он утверждает, что многие лондонцы на самом деле чистой воды парижане: взять, к примеру, французских протестантов, «гугенотов», бежавших из Парижа после отмены Нантского эдикта в 1685 году![18] Эти бывшие парижане воевали в Ирландии под знаменами Вильгельма Оранского и «принесли много пользы Лондону» своей храбростью и боевым искусством. «Так что же, – вопрошает Мерсье, – кто же они на самом деле: лондонцы или парижане?» Идеальный ville policée находится не в Лондоне и не в Париже, а в том невидимом городе, который является одновременно частью и того, и другого. Как можно описать этот город, этот «Париж иного рода», совмещающий в себе черты обеих столиц, реальность и фантазию? Это «упорядоченный» город, где господствует хаос. Его населяют рафинированные сливки культурной Европы – и отчаянные бунтари. Он представляет собой образец элегантности и вкуса – и столицу пошлости, безвкусия и грязи. Именно об этом городе пойдет речь в книге.

Рис. 6. Террасные здания на Картрайт-стрит

Глава первая. Беспокойный дом

В 1789 году, накануне французской революции, Анри Декран опубликовал двухтомный труд под названием Un Parisien à Londres («Парижанин в Лондоне»), целью которого было, во-первых, провести параллели между двумя европейскими столицами, а, во-вторых, помочь дельными советами французам, желающим посетить Англию, и, в частности, Лондон. Тогда, как, впрочем, и теперь, самым броским контрастом между двумя городами было направление застройки: Лондон разрастался вширь, в то время как Париж рос густо и вверх. По словам Декрана, дома в Париже строились минимум в четыре-пять этажей, часто достигая даже шести-семи, в то время как высота типич-ного английского жилища не превышала трех-четырех этажей. «В нашем городе люди живут друг над другом, – пишет Декран, – в одном доме может проживать до восемнадцати семей, в то время как в Лондоне террасный дом занимает одна, самое большее – две семьи».

Корни этого контраста, конечно же, следует искать в национальном характере. У лондонцев испокон веков существовала заветная мечта о собственном, «настоящем доме», где они, пусть на время, могли бы отгородиться от забот и забыть о соседях. «Мой дом – моя крепость» – этот жизненный принцип английский джентльмен проносил через всю жизнь. Настоящий «дом джентльмена» представлял собой частную территорию, куда посторонним вход воспрещен, даже если его приходится делить с жильцами и со слугами, которые днем работают в подвале, а ночуют под крышей. Джентльмен всегда ужинает дома, сколько бы времени ни занимала дорога. Из-за «ленточной» застройки террасных зданий ряды домов протянулись вдоль основных, расходящихся от центра, магистралей, и поездка из одного района в другой могла занять несколько часов. Постепенно расстояние между «рабочими», или, выражаясь современным языком, «офисными» районами, торговыми и жилыми кварталами все больше увеличивалось, что превращало лишенных средств передвижения жен джентльменов практически в затворниц.

Парижане, сдавленные с четырех сторон городскими стенами, не имели другого выбора, как развиваться вверх. Несмотря на неудобства, причиняемые скученностью и тесным соседством, многоквартирные здания прекрасно интегрировались в городскую жизнь, вызвав к жизни другие популярные заведения, например те же рестораны, о которых пойдет речь в третьей главе. Кстати, рестораны начали бурно развиваться именно благодаря крошечным кухням, где было так неудобно готовить!

Типичный лондонец возмутился бы, если бы ему и его семье предложили поужинать «на публике», но парижане не ощущали неудобств от посещения заведений общепита. Им, наоборот, казались невыносимо скучными бесконечные ленты одинаковых лондонских домиков. Даже сами лондонцы к середине девятнадцатого века вынуждены были признать, что принцип террасных домов изжил себя. Давайте же рассмотрим развитие террасных зданий с одной стороны, и многоквартирных домов – immeubles – с другой: и те и другие появились в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века. Мы увидим, каким образом парижская модель immeuble внедрилась, хоть вначале и условно, в лондонскую среду.

После первых удачных опытов строительства социального жилья в 1840 – 1850-х годах, в 1860-х многоквартирные дома прочно вошли в жизнь обеспеченных слоев лондонского населения. Растущая популярность apartment buildings у лондонцев в 1880-х и 1890-х определялась, прежде всего, тем, что скандальные слухи о распущенных нравах «французских квартирок» (основанные на романах Эмиля Золя), постепенно затихли. Конечно, смачные описания «чрева Парижа» и порочной жизни, которую вели герои романа «Накипь»[19], оказались слишком «горячими» для британских читателей. Тем не менее, несмотря ни на что, начало было положено: то, что еще несколько десятилетий назад казалось чисто парижским явлением, гнездом порока, обителью разврата, постепенно превратилось в общедоступное, удобное жилье. Постепенно и англичане «натурализовались» в своих квартирах, стали более спокойно воспринимать мысль о жизни в одном доме с соседями, о чем раньше и думать не могли без стыда.