Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы - Борис Шапиро-Тулин

И тогда вы привели в этот дом свою жену, и здесь родился у вас сын. И так уж вышло, что война пощадила вас, и жена любила вас, и дом был цел, и сын рос. Можно было жить, а жизнь, вся жизнь была еще впереди.

Давно все это было. А сейчас жизнь идет своим чередом, и только вы словно застыли, остановились на месте, а она течет мимо вас, размывая минута за минутой, словно мельчайшими песчинками, старый изношенный организм.

Сын упорно зовет к себе, ваш сын, который вырос в этом доме, шалил здесь и болел бесконечными ангинами. И вот ваш сын живет в далеком Израиле и так редко имеет возможность приезжать сюда.

Последний раз это было, когда умерла его мать. Он плакал тогда, совсем уже взрослый мужчина, он как слепой ходил по дому, натыкался на вещи и все недоумевал, почему завешены зеркала. А соседки терпеливо объясняли ему, что такой это обычай, такой обычай.

Сын зовет к себе, в каждом письме зовет. Почерк у него жесткий, взъерошенный. Сколько раз приходилось ругать его в детстве за такой почерк. Ничего не помогало. А вот теперь он командир танкового подразделения, и почерк тому не помеха.

Сын зовет к себе, значит, надо решаться оставить этот город навсегда и этот дом, который уже и не дом даже, а склад, хранилище, музей всех ваших воспоминаний. Потому что за каждым пятнышком на обоях стоит целая история, маленький кусочек из прошлой жизни. Вон там за шкафом в углу сын чернилами нарисовал воздушный бой, и ему за это здорово влетело. А вот здесь, около постели, самое последнее пятно – это когда жена застонала, вдруг задыхаясь, вы помчались к ней с пузырьком лекарства, а потом все поняли, и пузырек выпал из ваших рук.

Поэтому-то вы и не делаете ремонта. Вам кажется, что, если сменить обои, что-то может исчезнуть из памяти навсегда.

Конечно, дом требует ухода. Надо по утрам открывать ставни, а по вечерам закрывать их. Надо заготавливать на зиму дрова и топить печь. Надо еще жить самому и продлить жизнь дому. Но с каждым днем все труднее и труднее делать это.

Да еще и зима в этом году что-то необычно рано. Видано ли, чтобы в середине сентября уже выпал снег. Вот и пришлось срезать вчера в палисаднике поздние георгины, а руки онемели, замерзли на ветру, да так, что, неловко повернувшись, вы до крови распороли садовыми ножницами левую ладонь.

Теперь уже утро, а забинтованная рука все еще ноет со вчерашнего дня. Да и снегу выпало вроде бы больше. Вон как весь двор завалило. И ни одного следа нет – ни от дома к калитке, ни от нее к дому.

Все белым-бело, и ни одного следа.

Да, надо решать. Надо решать…

Поезд до станции Бобруйск

Завтра утром ты поедешь на вокзал и возьмешь билет на ближайший поезд до Бобруйска. Тебе предстоят долгие часы ожидания в очереди у касс. Всем телом ты будешь чувствовать липкую духоту вокзала. Струйка пота, накопившаяся в ложбинке между лопатками, начнет стекать по спине, оставляя темный след на рубашке. Но ты выдержишь это, выдержишь и многие другие неудобства долгого стояния. Выдержишь, потому что ты решил уехать и уедешь.

Наверное, ты бы мог заказать билет по телефону и избавить себя от очередей под высоким с вычурной лепниной потолком, слегка колеблющимся от почти зримых пластов духоты. Но ты не станешь этого делать. Ведь если начать звонить на вокзал, об этом узнает жена, и с ней случится истерика, а потом примчатся твои дети и будут уговаривать и в конце концов уговорят, что не в твоем возрасте и не с твоим сердцем пускаться вдруг в такое никчемное путешествие.

Нет, ты не станешь заказывать билет по телефону. Ты просто выйдешь утром из дома, поймаешь такси, поедешь на вокзал, а оттуда любым поездом до Бобруйска. И ни жена, ни дети не разыщут тебя и не будут грозить ни возрастом, ни болезнью. Да и что им, в сущности, известно о твоей болезни? Может быть, вся она состоит из этой тоски по поезду, идущему в Бо-бруйск.

Сегодня ночью тебе приснился странный сон. Ты видел, как мимо тебя огненным смерчем проносились вагон за вагоном, а в одном из них у окна стояла твоя Нелли, совсем еще молодая такая, какой ты видел ее перед самой разлукой. Она протягивала к тебе руки и что-то кричала. Что именно, ты так и не разобрал, но от этого крика ты проснулся. Было еще совсем темно. На кухне едва слышно тикали часы, в ногах у тебя теплым комком свернулась кошка, но тебе казалось, что промчавшийся во сне поезд прочертил вдоль комнаты светящуюся полоску, а когда ты закрыл глаза, полоска стала еще ярче. И тогда ты заплакал. Заплакал не потому, что встретил свою любимую во сне совсем молодой и помнящей о тебе, и не потому, что испугался этого видения, а потому, что тебе, оказывается, давно уже хотелось плакать, очень давно, может быть, с самого детства, но ты все сдерживался, сдерживался и вот не сдержался. Твоя жизнь представилась тебе похожей на пирог с начинкой, где верхняя и нижняя корочки были твои детство и старость, а начинка, то есть все, что перемолола жизнь, вся горечь и сладость, все шрамы и рубцы, все привязанности и потери, весь этот крутой фарш выветрился от долгого хранения, усох, потерял упругость, лишь две корочки – верхняя и нижняя, детство и старость – сблизились, прижались друг к другу, не давая окончательно рассыпаться и про-пасть.

Всю оставшуюся часть ночи ты думал о смерти. Из глубин памяти всплывало представление о ней такое, каким запомнилось оно с детства, когда воображаешь себя умершим вначале на постели, а потом в гробу, плывущем куда-то на вытянутых руках. А вокруг множество цветов, и голубое небо, и все празднично, красиво и совсем не страшно, потому что ты хоть и умер, но вовсе не навсегда, а как-то понарошку, или притворился таким, чтобы посмотреть только, как будут тебя жалеть и убиваться по тебе, ведь ты, оказывается, был так им всем нужен. И уже сам, жалея всех оплакивающих тебя и чувствуя, что сердце твое разрывается от любви к ним, вдруг ощущаешь накатывающую слезу. И слеза эта смывает видение похорон, потому что она живая, теплая и соленая.

А под утро тебе снова приснился вагон. Странный вагон без перегородок, отделяющих купе друг от друга. Одна большая скамья тянулась во всю его длину, и на ней вповалку лежало, не двигаясь, множество людей. А ты метался между ними и все никак не мог найти свое место. Проводница пряталась от тебя, задернув тяжелую бархатную занавеску, и когда тебе с огромным трудом удалось приоткрыть ее, перед тобой оказалась огромная женщина в черной форменной шинели, которая молча качала головой из стороны в сторону, как фарфоровая китайская болванка в твоем далеком детстве.

Вот такие сны стали сниться тебе по ночам. И ты решаешь не медлить больше, а завтра, завтра же на вокзал. Да, решаешь ты, завтра, и ни дня промедления больше.

Часы, выставленные из его спальни на кухню, пробили девять раз. Он медленно поднялся с дивана, перевязал потуже поясок на полосатом махровом халате, нашарил пальцами ног войлочные шлепанцы и с трудом вдел в них свои отекшие ступни. Движения его были нарочито медленны, словно появилось в организме нечто такое, что надо бережно хранить, а не расплескать вдруг одним неверным движением. Стараясь не шаркать по старому выцветшему паласу, он сделал плавный вираж, чтобы миновать круглый обеденный стол, взялся за ручку двери и, отклоняясь всем туловищем, потянул дверь на себя.

В узком коридоре он сразу наткнулся на свое изображение в зеркале. Некоторое время он рассматривал себя, но так, чтобы не встретиться со своим двойником глазами, а сразу – от дряблой шеи по синим и черным полоскам халата книзу, к ногам, видневшимся из-под полы, к налитым свинцовой тяжестью ногам, поросшим редкими волосками.

Жена сидела на кухне у окна и делала вид, будто не заметила его появления. Она читала газету, приблизив шуршащий лист почти к самым глазам, и голова ее подрагивала в такт прочитанному. И только часы с его приходом сразу стали тикать громко и сердито, словно выказывая обиду за эту свою высылку из спальни, высылку, на которой он настоял, потому что вдруг стало казаться, что именно из-за них так плохо спится по ночам.

Пузырек с каплями и рюмка, куда их полагалось налить, стояли внутри кухонного шкафчика за толстым пузырчатым стеклом. Он медленно провел пальцем по этому стеклу, и его неровность наполнила тело странным ознобом, словно по сосудам пробежали шипящие пузырьки нарзана. Он попытался стряхнуть с себя это ощущение, но на смену ему снова пришли слезы, комком подступившие к горлу.

«Завтра же», – подумал он. И часы, стоящие на холодильнике, начали сердито отстукивать: зав-тра, зав-тра.

На обратном пути в комнату он снова остановился перед зеркалом, посмотрел на себя и вдруг понял, что этот старый с трясущейся головой человек ему практически незнаком. Едва он подумал об этом, как с невероятной скоростью и как-то очень гулко забилось сердце. Он прижался спиной к стене. Тело под халатом покрылось испариной, внизу живота он ощутил неприятную пустоту, а ноги стали чужими и совсем легкими.