Государево кабацкое дело. Очерки питейной политики и традиций в России - Игорь Владимирович Курукин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Церковь прямо не выступала и против народных праздничных обычаев, требуя устранить только наиболее очевидные и грубые языческие черты. «Горе пьющим Рожанице!» — угрожал новгородский архиепископ Нифонт (1165–1186 гг.) тем, кто продолжал праздновать в честь языческих богов{48}. Сто лет спустя митрополит Кирилл (1247–1281 гг.) запрещал «в божественным праздники позоры некаки бесовским творити, с свистанием и с кличем и воплем, созывающе некы скаредные пьяници, и бьющеся дреколеем до самым смерти, и взимающе от убиваемых порты»{49}.
Руководство церкви строго следило за поведением своих подчиненных, ведь именно приходские священники должны были прививать людям нормы христианской нравственности. Вижу бо и слышу, оже до обеда пиете! — грозил подчиненным священникам новгородский архиепископ Илья (1131–1156 гг.), поясняя, что по примеру нерадивых пастырей их прихожане сами пьют «через ночь»{50}. От слов переходили к дисциплинарным взысканиям не только по отношению к рядовым священнослужителям, но и к архиереям: «Аще епископ упиется 10 дней пост», — гласило правило русского митрополита Георгия (1065–1076 гг.).
Другой юридический кодекс, церковный устав Ярослава Мудрого (1019–1054 гг.), предусматривал ответственность епископа и в том случае, если подчиненные ему священнослужители «упиются без времени». Что же касалось мирян, то церковное право стремилось оградить интересы законной жены, которая получала редкую возможность развода (и всего только три года церковного наказания — епитимии), если непутевый муж расхищал ее имущество или платье «порты ее грабити начнет или пропивает».
Отрицательно относились к неумеренному питию и светские власти. Великий киевский князь Владимир Мономах (1113–1125 гг.), выдающийся полководец и государственный деятель, в «Поучении» своим детям писал: «Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело{51}. По нормам «Русской Правды» — сборника законов XI–XII вв. к купца, погубившего в пьянстве чужое имущество, наказывали строже, чем потерявшего его в результате несчастного случая. Такого пьяницу разрешалось даже продать в рабство. Впоследствии эта правовая норма без изменения перешла в Судебники 1497 и 1550 гг. Та же «Русская Правда» делала общину ответственной за убийство, совершенное кем-либо из ее членов в пьяном виде на пиру: в таком случае соседи были обязаны помочь виновному выплатить штраф-«виру». Вотчиннику-боярину запрещалось бить в пьяном виде, т. е. «не смысля», своих зависимых людей «закупов». Подразумевалось, что эту процедуру можно совершать только в трезвом состоянии и «про дело»; хотя сейчас трудно представить, как эти условия могли соблюдаться в повседневной практике средневековой вотчины.
Неодобрительное отношение к нарушениям старинных традиций можно отметить и в фольклоре. В новгородских былинах гибнет противопоставивший себя обществу буйный гуляка Василий Буслаев, звавший своих товарищей
«Не работы робить деревенския,
Пить зелена вина безденежно;»
терпит поражение и другой герой, Садко, который на пиру
«Во хмелинушке… да призахвастался
В Новегороде товары все повыкупить»{52}.
«Питейная» ситуация на Руси, принципиально не изменилась и в более позднее время. В немногих сохранившихся источниках XIII–XV вв. упоминаются те же напитки, что и раньше: мед, пиво и вино, квас. Так же устраивались княжеские пиры и народные братчины. В новгородских владениях традиционная варка пива была и крестьянской повинностью: как следует из берестяной грамоты первой половины XIV в., некая Федосья обязана была «варити перевары» для землевладельца{53}.
Но, кажется, неравнодушные современники все же были встревожены растущим пристрастием к спиртному в обществе. Во всяком случае, уже в начале XV в. основатель крупнейшего на русском Севере Белозерского монастыря Кирилл просил сына Дмитрия Донского, удельного князя Андрея, «чтобы корчмы в твоей отчине не было, занеже, господине, то великая пагуба душам; крестьяне ся, господине, пропивают, а души гибнут»{54}. Основатель другого монастыря Пафнутий Боровский был свидетелем дикого пьянства во время чумы 1427 г.: тогда в брошенных домах отчаянные гуляки устраивали пиршества, во время которых «един от пиющих внезапу пад умераше; они же ногами под лавку впхав, паки прилежаще питию».
Появилось в XV в. и первое публицистическое произведение, посвященное пьянству: «Слово о высокоумном хмелю». «Слово» давало портрет любителя хмельного: «Наложу ему печаль на сердце, вставшу ему с похмелиа, голова болит, — очи света не видят, а ум его не идет ни на что же на доброе». Хмель предостерегал всех, от князя до селянина: кто «задружится» с ним, того ожидает неизбежное «злое убожие»{55}.
В том же XV столетии крепнувшая княжеская власть нарушает привычную «старину» и начинает все более энергично контролировать положение дел в своих владениях. Сохранилась целая серия жалованных грамот московских великих князей Василия II (1425–1462 гг.) и Ивана III (1462–1505 гг.), запрещавших посторонним, в том числе и княжеским слугам и чиновникам, являться на братчины в церковные села, ибо «незваны к ним ходят на праздники и на пиры, и на братшины, да над ними деи силничают, меды де и пиво и брагу силою у них емлют, а их деи бьют и грабят»{56}. В XVI в. этот запрет становится законодательной нормой для великокняжеских наместников и закрепляется в особых уставных грамотах.
Но, ограждая крестьян привилегированных владельцев от незваных гостей, власти постепенно ограничивают и права самих крестьян на свободное, мирское устройство таких праздников и изготовление спиртного. Иван III уже разъясняет игумену Кирилло-Белозерского монастыря: «… котором у будет человеку к празднику розсытить меду, или пива сварити и браги сварити к Боришу дни или к которому к господскому празднику, или к свадьбе, и к родинам, или к масленой неделе, и они тогды доложат моих наместников переславских, или их тиунов… А пьют тогды у того человека три дни. А промеж тех праздников питья им у себя не держати. А меду им и пива, и браги на продажу не держати
