Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник) - Алан Силлитоу

Я начал расходиться, и мне стало лучше, потому как я понимал, что это будет моя последняя порция вранья, и если мне удастся надолго запудрить им мозги, я переиграю этих уродов. Мы с Майком смоемся на несколько недель на море, где можно оттянуться от души: играть в автоматах в футбол по пенсу за матч и подцепить пару девиц, чтобы по полной с ними оторваться.

– А в такую погоду без толку подбирать бычки на улице, – говорил я, – потому что они мокрые. Конечно, можно подсушить их у огня, но вкус тогда уже не тот, сами знаете. Под дождем они так размокают, что просто жуть – прямо навоз какой-то, только без вкуса.

И тут я начал раскидывать своими куриными мозгами, что это легавый меня не обрывает и не орет, что нет у него времени слушать мою болтовню, но он уже на меня не смотрел, и все мысли о Скегнессе разлетелись вдребезги в моей тупой башке. Мне захотелось сквозь землю провалиться, когда я увидел, на что он таращится.

А глядел он на нее, шикарную пятифунтовую бумажку, а я все мямлил:

– Другое дело, когда у тебя есть настоящее курево, потому что свежий табак куда лучше, чем мокрый и сушеный. Я знаю, как плохо, когда не можешь найти деньги, потому как шиллинг и три пенса – это хоть у кого шиллинг и три пенса. Естественно, если я увижу, куда они подевались, я завтра пулей к вам примчусь и скажу, где их можно найти.

Казалось, меня кондрашка хватит: водой смыло еще три зеленых однофунтовки, а деньги все падали. Сперва они лежали плашмя, а потом загибались по уголкам от ветра и дождя. Они были как живые и как будто хотели вернуться в уютную трубу, подальше от жуткой погоды. Вы представить себе не можете, как мне хотелось, чтобы они смогли там спрятаться. Старый фашист никак не мог врубиться, в чем дело, и все таращился себе под ноги, а я подумал, что лучше всего – не затыкаться, хотя и знал, что теперь это вряд ли поможет.

– На самом деле я знаю, как тяжело даются деньги, а полукроны просто так не валяются в автобусах и на помойках, и в кровати у себя прошлой ночью я их тоже не видел, потому как сразу же нашел бы, так ведь? На них не очень-то поспишь, твердые они, но ведь сначала…

Фашист долго кумекал, что к чему. Купюры уже растеклись по двору, подкрепленные сиреневой десятишиллинговой бумажкой, прежде чем сыскарь обрушил мне на плечо свою тяжелую пятерню.

3

Лупоглазый пузатый начальник колонии сказал лупоглазому пузатому депутату парламента, сидевшему рядом со своей лупоглазой пузатой шлюхой-женой, что я – его единственная надежда выиграть синюю призовую ленту и всеанглийский кубок по бегу на длинные дистанции среди исправительных учреждений для несовершеннолетних. Чем я и был, и потому хохотал в душе и не сказал никому из лупоглазых пузатых уродов ни слова, которое могло бы вселить в них надежду. Хотя и знал, что начальник воспринимает то, что я веду себя тихо, как тот факт, что он уже заполучил этот кубок и поставил его на книжную полку рядом с другими заплесневелыми трофеями.

– Он вполне может профессионально заняться бегом, – изрек начальник колонии.

И вот когда он это сказал, а я уловил собственными ушами, я врубился, что очень даже можно жить вот так. Бегать за деньги, сдельно трусить по шиллингу за вдох, а потом поднять до гинеи за выдох. Выйти на пенсию по старости в тридцать два года из-за того, что легкие сделаются, как кружевные занавески, сердце – как футбольный мяч, а ноги – с варикозными пузырями, как бобы в стручке. Но будет у меня и жена, и машина, и широкозубые портреты во всех газетах, и симпатюшка-секретарша, которая отвечала бы на мешки писем от девчонок, толпа окружала бы меня, заметив, что я направляюсь в «Вулворт» купить пачку лезвий и попить чайку. Конечно, об этом стоило подумать, и начальник, разумеется, знал, что зацепил меня, когда сказал, повернувшись ко мне, как будто со мной кто-то собирался советоваться:

– Как тебе такой расклад, Смит? А?

Целый ряд пузатых типов вылупил на меня зенки, раскрыв пасти, как серебряные караси, двигая челюстями с золотыми зубами. И я ответил то, что они хотели услышать, потому что главный козырь приберег на потом.

– В самый раз, сэр, – сказал я.

– Молодец. Прекрасно. Верно мыслишь. Превосходно.

– Ну-с, – продолжал начальник, – выиграй нам сегодня кубок, и я сделаю для тебя все, что смогу. Натренирую тебя так, что ты обставишь любого в свободном мире.

И тут я себе представил, как бегу и обставляю всех на свете, всех обгоняю, а потом совсем один бегу себе раз-два по широкой вересковой пустоши, где разгоняюсь еще быстрее и лечу мимо валунов и тростниковых зарослей, как вдруг… Бах! Бах! Пули, что летят быстрее любого бегуна, выпущенные из винтовки сидящего на дереве легавого, настигают меня, разрывают мне глотку, несмотря на мой безупречный бег, и я валюсь на землю.

Пузатые типы ждали, что я еще что-то скажу.

– Спасибо, сэр, – добавил я.

Мне сказали идти, и я сбежал по ступенькам небольшого шатра прямо на поле, потому что вот-вот должен был начаться забег, и два участника из Ганторпа уже пристроились на стартовой черте, готовые рвануться вперед, как белые кенгуру. Спортивная площадка выглядела просто шикарно: везде чайные палатки, развевающиеся флаги и семейные места. Места пустые, потому как мамаши и папаши не знали, что такое день открытия. Ребята все еще бежали отборочные стометровки, дамы-господа прогуливались от киоска к киоску, играл оркестр исправительной колонии в синей униформе. На трибунах виднелись коричневые пиджаки Хакналла и наши серые блейзеры, а рядом сидел народ из Ганторпа в рубашках с засученными рукавами. В синем небе ярко светило солнце, погода стояла, как по заказу, и вся обстановка напоминала фильм «Айвенго», который нам показывали несколько дней назад.

– Смит, давай сюда! – крикнул мне тренер. – Мы не хотим, чтобы ты опоздал к старту. Хотя, честно сказать, ты их все равно сделаешь, даже если и припозднишься.

Остальные встретили его слова свистом и фырканьем, но я плюнул на них на всех и пристроился между парнем из Ганторпа и бегуном из Эйлшема, встал на одно колено и сунул в рот несколько травинок, чтобы пожевать на бегу. Да, для «них» намечался большой забег, они смотрели на нас с гостевой трибуны под трещавшим на ветру британским флагом. Этого кросса так ждал начальник колонии, и я надеялся, что он и его лупоглазая банда лихорадочно делали на меня ставки, сто к одному, что я выиграю. Выворачивали все деньги из карманов, ставили всю зарплату на пять лет вперед, и чем больше они ставили, тем лучше мне становилось. Потому как они на все сто были уверены в том, что кто-то помрет за звание, которое ему присвоили, помрет от смеха, если смехом этим не подавится. Коленкой я чувствовал холодную землю, а краем глаза увидел, как тренер поднял руку. Парень из Ганторпа рыпнулся чуть раньше сигнала, кто-то крикнул не ко времени, бегун из Медвея подался вперед, грохнул стартовый пистолет, и я рванулся бежать.

Мы обежали поле и двинулись по обсаженной вязами полукилометровой дорожке, где нам все время кричали. Походило на то, что я вырвался вперед, когда мы прошли ворота и вышли на тропинку, хотя я не очень-то интересовался. Пятикилометровая дистанция была размечена белой краской, сиявшей на воротных столбах, стволах деревьев, перекладинах и валунах, и через каждые пятьсот метров стоял мальчишка с бутылкой воды и аптечкой на случай, если кто-то сойдет с дистанции или рухнет в обморок. Почти без напряга пройдя первую перекладину, я обогнал почти всех, кроме одного. Если хотите знать, то в беге никогда не надо торопиться и подавать вида, что торопишься, даже если это так. На длинных дистанциях всегда можно выиграть, если не дать остальным почуять твою спешку. И если с помощью этого приема нагонишь двоих-троих впереди, потом можно сделать большой рывок, который перечеркнет спешку всех остальных, потому как до этого тебе не приходилось рвать вперед. Я бежал в мерном ритме раз-два и скоро пошел так плавно, что забыл, что вообще бегу. Я едва чуял, что мои ноги поднимались и опускались, что я мерно махал руками, что легкие мои, похоже, почти отключились, а сердце перестало колотиться, как обычно в начале забега. Потому как я никогда не несусь вперед, а просто бегу и знаю, что если забуду, что несусь, и двигаюсь раз-два, пока сам не перестаю ощущать, что бегу, то я всегда выигрываю. Ведь когда мои глаза видят, что я приближаюсь к концу дистанции, заметив перекладину или угол дома, я ускоряюсь, и очень сильно, потому как чувствую себя так, будто до этого вообще не бежал и не тратил энергию. Я смог все это проделать потому, что думал, один ли я среди бегунов, которые забывают, что бегут, потому что заняты своими мыслями, и делает ли кто-нибудь из ребят так же, как я, хотя точно знаю, что не делает. Я ветром летел по мощеной тропинке и изъеденной вмятинами дорожке, более гладкой, чем травяная дорожка, на которой лучше думается, потому что она не такая вылизанная, и в тот день я точно знал, что никто меня не обгонит, и намеревался превзойти самого себя. Ведь когда начальник колонии в мой первый день там говорил со мной о честности, он не знал, что это слово значит, иначе он не поставил бы меня на этот кросс, где я бегу в майке и трусах в солнечном свете. Он послал бы меня туда, куда я бы послал его, будь я на его месте: в каменоломню ворочать камни, пока не свернешь себе спину или шею. В любом случае похожий на Гитлера сыскарь в штатском был честнее начальника, потому как мы с ним оба знали, что почем. А когда в суде слушалось мое дело, легавый постучал к нам в дверь в четыре часа утра и поднял с постели мою до смерти уставшую маму, чтобы напомнить, что в суд ей надо явиться ровно в половине десятого. Это была самая жуткая гадость на моей памяти, но я бы назвал ее честной, как и те слова, что мама высказала тому легавому, когда она с полчаса ругала его на чем свет стоит, хоть и перебудила всю округу.