Одиночество бегуна на длинные дистанции (сборник) - Алан Силлитоу

Я бежал вдоль края поля, окаймленного тропинкой, вдыхая запах травы и жимолости, и мне казалось, что я из древнего рода борзых, натасканных бегать на двух ногах, вот только впереди не видел муляжа зайца, а сзади меня никто не подстегивал, чтобы я не сбивался с ритма. Я обошел бегуна из Ганторпа, чья майка уже почернела от пота, и впереди уже видел огороженную рощицу, где к метке половины дистанции во весь опор мчался последний участник, которого мне надо было обогнать, чтобы выиграть кросс. Затем он свернул в тонкую полоску деревьев и кустов, и я потерял его из виду. Я вообще никого не видел и понял, что такое одиночество бегуна на длинные дистанции. Осознал, что для меня они были единственной честностью и реальностью на свете и что они никогда не изменятся, что бы я временами ни чувствовал и что бы мне ни старались внушить. Бежавший сзади парень, наверное, сильно отстал, потому что сделалось очень тихо, куда тише, чем даже в пять часов морозным зимним утром. Я с трудом это понимал и знал только, что надо бежать, бежать и бежать, не понимая, зачем бежишь, но двигаться вперед по полям, которых не понимал, в лес, которого боялся, на пригорки, не осознавая, что движешься вверх-вниз, через ручьи, где можно свернуть себе шею, если упадешь. И на финишной черте бег не кончается, даже если толпа подбадривает тебя криками, потому что надо успеть прежде, чем вернешь дыхалку. А по-настоящему остановишься тогда, когда споткнешься об упавшее дерево и сломаешь себе хребет или провалишься в заброшенный колодец и навеки сгинешь в темноте. И вот что я подумал: они не выведут меня на беговую дорожку, не заставят бежать и стремиться к победе, трусить раз-два за огрызок синей ленты, потому что так жить нельзя, хоть они и клянутся, что жить нужно только так. Не надо ни о ком думать, нужно идти своим путем, а не маршрутом, который тебе разметят люди с бутылками воды и пузырьками йода на тот случай, если ты упадешь и поранишься, чтобы поднять тебя и снова отправить бежать, даже если ты хочешь остаться на месте.

Я бежал дальше, выскочив из леса и обойдя лидера забега, сам не зная, что хочу это сделать. Раз-два, раз-два, топ-топ, топ-топ, скрип-скрип – опять напрямик через поле, бегу ритмично и без напряга, как борзая, и знаю, что выиграл кросс, хотя еще и половины не пробежал, выиграл, если бы хотел, мог бы, если надо, трусить еще десять, пятнадцать или двадцать километров и рухнуть замертво на финише. Что, в конечном итоге, то же самое, как прожить честную жизнь, чего хотел от меня начальник колонии. Все сводилось вот к чему: выиграй кросс и будь честным, и я побежал, наслаждаясь жизнью и своими успехами, потому что мне становилось хорошо, и я начал думать, что к этой минуте полюбил. Но мне стало все равно, когда я вспомнил, что мне не только нужно выиграть кросс, но и пробежать его. Одно из двух: мне нужно было выиграть забег или пробежать его, и я знал, что могу сделать и то, и то, потому что ноги вынесли меня вперед всех (срезая путь по заросшему ежевикой откосу и через лощину) и понесут дальше, потому как казалось, что они у меня из электрических проводов и по ним бежит ток, отчего я весело топаю по ложбинкам и корням. Но я не выиграю, потому как единственный способ для меня выиграть и прийти первым – это слинять от легавых, когда я возьму самый большой в своей жизни банк. Но победа значит прямо противоположное, как бы меня ни убивали и ни дурили – это прибежать прямиком в их ручки в белых перчатках, за решетку и к их осклабившимся рожам, и остаться там до конца жизни, чтобы тесать камни, но тесать их так, как мне захочется, а не так, как мне скажут. Мне в голову приходит еще одна честная мысль. Можно рвануть влево у следующей живой изгороди на краю поля и под ее прикрытием медленно уйти подальше от финишной черты. По такой местности я мог бы пробежать пяток-десяток километров, пересекая несколько проезжих дорог, так что они никогда бы не узнали, по какой из них я подался. Может, когда стемнеет, я на одной из них стал бы голосовать и подался бы на север с каким-нибудь дальнобойщиком, который бы меня не выдал. «Но нет, – сказал я себе, – я же не полный идиот, так ведь?» Я не стану линять, когда мне осталось всего полгода, к тому же мне нечего бросать и не от чего бежать. Я просто хочу врезать всем этим «правильным» и толстопузым, когда они станут сидеть, развалившись в шикарных креслах, и глядеть, как я проигрываю забег, хотя Богом клянусь, я знаю, что когда действительно его проиграю, то меня ждет жуткая кормежка и самая грязная работа на кухне, пока я отсиживаю оставшиеся до конца срока месяцы. Никто меня и в грош не будет ставить, и это награда за то, что я был честным на единственный ведомый мне манер. Ведь когда начальник сказал мне быть честным, это значило быть честным по-его, а не по-моему, и если бы я проявил ту честность, о которой он говорил, и выиграл бы для него забег, он бы устроил все так, что оставшиеся полгода я бы как сыр в масле катался. Но по моим понятиям так нельзя, и если я поступлю так же, как хочу поступить сейчас, то тогда он выместит на мне свое зло так, что мало мне не покажется. А если посмотреть на это с моей колокольни, то кто его может винить? Ведь идет война – разве я этого не говорил? – и когда я его ударю по больному месту, он обязательно устроит мне жизнь веселую за то, что я не взял кубок. А он ведь спал и видел, как на закате дня встает и хлопает меня по спине, когда я получаю кубок из рук лорда Уховёрта или еще какого-нибудь толстомордого чудика с фамилией типа этой. Так что я ударю его в самое больное место, а он сделает все, что сможет, чтобы насолить мне, око за око, но я получу больше удовольствия, потому как ударю первым и потому, что долго готовил удар. Не знаю, почему эти мысли кажутся мне лучше всех, что приходили мне в голову, но это так, и мне наплевать, почему это так. Похоже, у меня много ушло времени на то, чтобы вот так разойтись, потому что в бандитской жизни времени и покоя у меня не было, а теперь мои мысли попадают в самую точку. Одна беда – я частенько не могу остановиться, даже тогда, когда у меня в башке колика, обморожение и ползучий паралич одновременно, и надо дать башке отдохнуть, прорываясь по откосу через заросли ежевики. И это еще один удар, который я нанесу людишкам вроде начальника, чтобы – если смогу – показать, что в его забегах никогда не бывает победителей, хотя какой-нибудь парень всегда приходит первым, сам того не зная. Что, в конечном итоге, начальник обречен, а ребята вроде меня соберут остатки его обугленных костей и станут плясать, как сумасшедшие, на развалинах его колонии. Так что эта история похожа на забег, и я не выйду в ней победителем в угоду начальнику. Нет, я честен, как он мне и сказал, не зная смысла своих слов, хотя, похоже, он никогда не напишет свою историю, даже если прочтет мою и догадается, о ком я веду речь. Я только что выбрался из лощины, с разбитыми коленями и локтями, в ссадинах и царапинах от ежевики. Кросс пройден на две трети, а в голове у меня говорит какой-то голос, как по радио, что когда ты достаточно прочувствовал, как хорошо быть первым человеком на Земле морозным утром, и узнал, как плохо быть последним человеком на Земле летним днем, ты, наконец, становишься единственным человеком на Земле, и тебе наплевать на добро и зло. Ты просто шлепаешь ногами по сухой земле, зная, что хотя бы она тебя не предаст. Сейчас слова выходят, как из испорченного детекторного приемника, и в кишках у меня происходит что-то, что меня беспокоит. Я не знаю, отчего это и почему, но рядом с сердцем что-то лязгает, как будто внутри меня лопнул мешок с ржавыми болтами, и я встряхиваю их каждый раз, когда делаю шаг. Я то и дело сбиваю ритм, чтобы пощупать левую ключицу, перебросив правую руку через грудь, словно пытаясь вытащить неизвестно как воткнутый туда нож. Но я знаю, что нечего переживать, что это, наверное, от размышлений, которым я то и дело предаюсь. Ведь иногда мне кажется, что я величайший печальник в мире (как вы, бьюсь об заклад, просекли из того, что я написал этот рассказ). Вообще-то это смешно, потому как мамаша моя даже слова такого не знает, так что я пошел не в нее. А папаша мой всю жизнь печалился, пока не запачкал кровью всю спальню и не сыграл в ящик, когда дома никого не было. Я никогда этого не забуду, чтоб я сдох, потому что именно я обнаружил его тело и очень часто об этом жалел. Я вернулся из заведения с игральными автоматами, поигрывая доставшимися мне тремя безделушками в притихшем доме, и как только я вошел, то понял, что что-то не так. Я стоял, прислонившись головой к стоявшему на каминной полке холодному зеркалу, стараясь не открывать глаза и не видеть свою онемевшую рожу. Потому как знал, что побелел, как мел, как только вошел, словно меня укусил вампир Дракула, и даже пустяковые трофеи нарочно не звенели у меня в кармане.

Парень из Ганторпа почти догнал меня. Из живой изгороди из шиповника слышалось пение птиц, и пара дроздов, как молнии, залетела в колючие кусты. На соседнем поле уже выросла кукуруза, и ее скоро уберут косами и комбайнами. Но мне никогда особо не хотелось глазеть по сторонам во время бега, чтобы не сбиваться с ритма, так что у стога сена я решил на все плюнуть и сделать сильный рывок. Несмотря на колики в кишках, скоро парень из Ганторпа и птицы остались далеко позади. Мне оставалось совсем немного до последнего участка в полтора километра, который я пройду, как нож сквозь масло. И тут вдруг настала тишина, в которую я вбежал между двумя столбиками. Я как будто открыл глаза под водой, глядя на камни на дне речки, и опять вспомнил то утро, когда вернулся домой и увидел, что папаша отдал концы. Забавно, потому что с тех пор я вообще не думал о случившемся, и даже тогда не очень-то этим заморачивался. Интересно, почему? Похоже на то, что с тех пор, как я начал думать во время забегов на длинные дистанции, у меня в брюхе что-то проросло и стало меня доставать, и когда теперь за каждой травинкой мне видится папаша, я не так уж уверен, что мне нравится думать и что это, в конечном итоге, хорошее занятие. Я сплевываю и бегу дальше, проклинаю всех этих начальничков в колонии и их спорт. Шлеп-шлеп, топ-топ, раз-два-три. Наверное, они с самого начала взяли надо мной верх, запихнув мне в башку слайды из волшебного фонаря, что раньше им не удавалось. Только вот если стану примешивать что-то такое к своему бегу, смогу ли тогда остаться самим собой и врезать им в ответ? Теперь, когда я додумался до этого, я знаю, что выиграю, чего бы это ни стоило. Так вот, чуть позже я потихоньку пошел наверх, вообще не думая о том, в каком виде застану папашу и что мне тогда делать. Но теперь я расплачиваюсь за это, скитаясь по жизни, как и он, сколько себя помню, когда она бегала по разным мужикам, даже когда он был жив-здоров. А ей плевать было, знает он или нет, а он почти всегда догадывался о ее проделках, орал, ревел, грозился разбить ей морду, и мне приходилось вступаться за нее, хоть я и знал, что она это заслужила. Ну что за жизнь. Нет, я не жалуюсь, потому как если б я жаловался, то, наверное, выиграл бы этот гребаный кросс, чего я не сделаю. Хотя если не сбавлю скорость, то и выиграю, сам того не зная, и что тогда? И вот я слышу музыку и шум на спортплощадке, когда двигаюсь к флагам и въездной дорожке, и гравий под ногами с новой силой бьется о железные мышцы моих ног. Я совсем не выдохся, несмотря на трепыхание мешка с гвоздями, и я еще могу сделать последний рывок, как штормовой ветер, если захочу, но теперь у меня все под контролем, и я знаю, что ни один стайер в Англии сейчас не может со мной сравниться. Наш тупой урод-начальник, наш полусгнивший дедок пуст, как бочка из-под бензина, и он хочет, чтобы я добежал и принес ему славу, влил в него свежую кровь, которой у него никогда не было, хочет, чтобы его толстопузые дружки стали свидетелями того, как я задыхаюсь и ковыляю к финишной черте. Чтобы он мог сказать: