«Обезглавить». Адольф Гитлер - Владимир Кошута

— Пакет оказался со столь важными сведениями, что мы еще не успели подумать об этом, — откровенно ответил де Руссо.

— Летчиков интернировать, офицеров и солдат отметить моим приказом по армии, — приказал Леопольд. Взял из рук де Руссо пакет, осторожно развернул обгоревший по краям документ, положил на оперативную карту и стал читать вслух себе и генералам.

— «19 октября 1939 года. Первый вариант «Желтого плана», — прочел Леопольд и остановился, мысленно отметив, что в генеральном штабе вермахта еще в октябре 1939 года решена судьба Бельгии, — Немецкие вооруженные силы Запада состоят из трех армейских групп. Группа армий II (1-я и 7-я армии) занимают оборону между Мозель и швейцарской границей. Группа армий А и Б составляют основной костяк наступления в районе между рекой Вааль и рекой Мозель, прикрываемый с фланга группировкой «Норд», наступающей на Утрехт. Группе Б на севере наступать в трех направлениях: Нимеч, Дьест, Ааршот (2-я армия). Севернее Льежа, севернее Брюсселя (6-я армия). Южнее Льежа, в районе реки Мез между Льежем и Намюром, южнее Брюсселя (4-я армия). Группа А прикрывает группу Б с юга. Второй и третий воздушные флота поддерживают соответственно групп Б, А и Ц. Танковые дивизии образуют две группы, приданные соответственно 4-й и 6-й армиям. Следовательно сложатся два основные «центра тяжести» по одну и другую сторону Льежа…»

Леопольд окончил читать. В кабинете воцарилось тягостное молчание. Король и генералы стояли у оперативной карты Бельгии в полном безмолвии, словно у гроба покойника.

— Документ был заверен печатью ставки Гитлера, — нарушил безмолвие де Руссо.

Леопольд оторвал взгляд от секретного документа Ставки, посмотрел на генералов, затрудненно выдохнул тревогой наполненный вопрос:

— Что это значит?

— Это война, — со свойственной ему решимостью ответил де Руссо.

— Да. Это война, — подтвердил Дени.

После посещения советского посольства Шафровым жизнь в семье Марутаевых круто изменилась, словно выбилась из привычной, годами наезженной, колеи. Если раньше не было дня, чтобы в доме не вспоминали о России, то теперь мыслью о ней жили и говорили с таким чувством, будто речь вели о родной матери, по ласке которой соскучились после долгой разлуки. Марина и Марутаев, создавшие в своем воображении образ России по рассказам старшего поколения да по тому, что писали о ней на Западе, больше всего в искаженном виде, вдруг поняли, что их представление о Родине крайне неполно и принялись изучать все, что было связано с нею — искусство, литературу, политику, экономику. При этом совершенно неожиданно обнаружили, что давно прочитанные и даже когда-то выученные наизусть стихи, полюбившиеся места рассказов, повестей русских писателей зазвучали для них по-новому. Теперь каждая строчка о Родине как бы наполнялась до этого неведомым глубоким смыслом, чувством любви к ней.

— Послушай. Нет, ты только послушай, Марина, — восторженно заговорил Марутаев. Его голубые глаза, обращенные к Марине, блестели почти детской радостью. — Сколько раз читаю, наизусть знаю, а ведь сейчас будто вновь открыл. Послушай, родная.

Прижав к груди томик стихов Есенина, он читал:

Клен ты мой опавший, клен заледенелый,Что стоишь нагнувшись под метелью белой?Или что увидел? Или что услышал?Словно за деревню погулять ты вышел.И как пьяный сторож, выйдя на дорогу,Утонул в сугробе, приморозил ногу…

Марина отложила вязание и к его распевному голосу присоединила свой, задушевный, нежный, от чего в доме вскоре зазвучала проникновенная песня в два прекрасно спетых голоса. Пели до слез трогательно, как бы находя что-то общее с судьбой клена, вышедшего за деревню, представляя себя за околицей России, где под холодными ветрами чужбины не мудрено не только «приморозить ногу», но и заледенеть. Была окончена песня, отложен в сторону томик Есенина, а они еще долго сидели молча в задумчивой скорбности по Родине.

Марина вспоминала занесенную снегом деревню во Владимирской губернии, куда в детстве ее отправляли погостить к тете. Прошло свыше двадцати лет, но память до мельчайших подробностей сохранила те радостные дни детства.

Как испокон веков заведено в деревнях, в доме тети поднимались рано, но уже к тому времени с кухни доносился ароматный запах такого вкусного свежеиспеченного хлеба, что однажды отведав его, запомнишь на всю жизнь. И где бы ты потом ни был, куда бы ни забросила судьба, тебе будет мерещиться тот каравай, испеченный простой деревенской женщиной в русской печи. И нигде в чужих краях не будет тебе хлеба слаще того, что ел ты на Родине.

Образовавшуюся тишину вскоре резко разорвал звонок в прихожей, Марина торопливо пошла открыть дверь и через минуту вернулась с Шафровым.

— Здравствуйте, дети, — сказал Шафров и, сделав вид, что не замечает устремленных на него спрашивающих взглядов Марины и Марутаева, пожаловался, — Фу, устал, Сердце так и колотится.

— А вы садитесь, Александр Александрович, — предложил кресло Марутаев, про себя отметив, что лицо Шафрова потемнело, глаза подсеклись и под ними резко обозначились траурные тени, отчего выглядело оно предельно уставшим. И то, что он смотрел виновато, пряча глаза в сторону, что дольше обычного отдувался, восстанавливая сбивчивое дыхание, что замедленно вытирал платком вспотевший лоб казалось в поведении Шафрова каким-то неестественным.

— Совсем старым стал, — продолжал он жаловаться, — Вроде бы и недалеко до вашего дома, а долго пришлось подгребать. Сердце так и колотится, — прижал он руку к груди.

Марина открыла буфет, достала лекарство и подала Шафрову.

— Рано тебе в старики записываться. Ты должен на Родину молодым от счастья вернуться.

Шафров выпил лекарство, закрыл глаза, словно прислушиваясь, как тяжело перекатывались в голове нерадостные мысли. В дом Марутаевых он пришел с плохими вестями и, щадя ранимую натуру дочери, не решался сказать о них с порога.

— Дай-то Бог старому моряку увидеть берег родной, — ответил он с насильственной бодрецой, но тон этот выдержать не сумел и, минуту помолчав, дрогнувшим голосом печально продолжил: — Жаль только, что этот желанный берег достичь нелегко.

Искусственное оживление, поддерживать которое у Шафрова не хватило сил, не понравилось Марине.

— Как это понимать? — спросила она и ощутила как в грудь к ней стал заползать неприятный давящий сердце холодок. Она опасливо посмотрела на Шафрова и он не выдержал ее взгляда.

— Я был в советском посольстве,— потерянно ответил он и опустил голову, будто покорился судьбе. Ему стало жалко словно в ожидании смертельного удара застывшую перед ним Марину.

— Ну, и что? — услыхал он ее ослабленный голос, упавший до испуганного шепота. — Что там тебе сказали?

Шафров медленно поднял на нее виноватый взгляд и ему бросилось в глаза, как по шее Марины от воротничка платья до подбородка прошла нервная рябь и, перевалив на щеки, разлилась по лицу холодной синевой. Поняв ее состояние, он попытался смягчить жестокость своего сообщения и, как мог успокаивающе, мягко ответил:

— Консул уведомил меня, что решение о нашем отъезде откладывается на какое-то время. Что…

Марина охнула, обессиленно опустилась на стул и Шафров тот час умолк.

— Почему откладывается? — глухо прозвучал вопрос Марутаева. Шафров участливо посмотрел на моментально сникшую Марину и на его лице появилась болезненная гримаса сострадания к ней.

— События в Европе вносят осложнение в наш отъезд,— щадяще ответил он, хорошо понимая, что сдержанным тоном не прикрыть страшной правды.

— Какие события? — простонала Марина.

— Война в Европе, дочка.

— Война?… — переспросила она отчужденно. Разум ее отказывался воспринимать то, что стало на пути возвращения на Родину. — О, да, да, война, — шептала она, одеревеневшими губами, будто с трудом постигая значение этого слова, — Война в Европе… война…

— Александр Александрович, вам отказали в посольстве? — осторожно уточнил Марутаев, плохо скрывая тревогу.

— Нет, конечно. Там работают люди достаточно тактичные. Они дали понять, что война — не время для возвращения.

— Война… Война… Не время для возвращения на Родину? — в тягостном отчаянии метался голос Марины — Война… — Она вдруг встрепенулась, и заговорила оживленно, словно открыла какую-то надежду. — Но при чем тут Бельгия? Ведь король Леопольд еще в тысяча девятьсот тридцать шестом году провозгласил нейтралитет. Об этом знает вся Европа. Знает Гитлер. Бельгия нейтральна!

— Нейтралитет, — проговорил с осуждающей иронией Шафров, — Дай Бог королю сохранить этот нейтралитет. Но, если смотреть правде в глаза, то события в Европе не оставляют надежды на это. Война на пороге Бельгии, и Гитлеру нет дела до ее нейтралитета. Надо готовиться к войне, дети, — закончил он и его старческие глаза человека, умудренного жизнью и пониманием военной ситуации в Европе, налились печалью.