Это просто цирк какой-то! - Лора Радзиевская

Шапито показалось огромным: высокие мачты с яркими флагами, зеленый брезент купола, прозрачный и крепкий забор вокруг циркового городка и надпись из разноцветных лампочек «ЦИРК» над главным входом, а внутри – запах опилок и зверинца. И тут же с очевидностью свершившегося факта пришло понимание: все, вот я и дома, я вернулась.

Директор Барский усадил нас на лучшие места в ложе администрации, прямо напротив форганга, вокруг шумело и смеялось небольшое человеческое море, а у мамы было очень странное лицо. Через минуту в проходы встали контролеры, на свою площадку поднялся оркестр, включились разноцветные прожекторы и световые пушки, все мигом стихло, а потом грянул марш, из-за тяжелого бордового занавеса появился затянутый во фрак, торжественный и величественный, как принц крови, шпрехшталмейстер[6], ловкие парни в униформе распахнули занавес – и в манеж пошел парад-алле[7]. Короче: за те семь недель, что коллектив работал в нашем городе, я пропустила всего одну субботу и одно воскресенье – при приземлении повредила ногу. Все остальные выходные и понедельники я проводила в цирке: заваривала одинокому и хромому Юрию Евгеньевичу крепчайший черный чай и бегала за свежей прессой в киоск, помогала кассирше Тане штамповать билеты, складывала программки вместе с билетерами, милыми пожилыми дамами, бывшими артистками, у которых теперь по всему Союзу работали в манеже дети и внуки, и слушала их рассказы о старом цирке.

Больше всех мне нравилась Фира Моисеевна, в прошлом известная акробатка и наездница – элегантная, тоненькая, с прямыми хрупкими плечами и копной белоснежных кудрей, которые она собирала в высокую прическу, скалывая разноцветными деревянными палочками-канзаши. В этом маленьком теле жил необыкновенный голос – сильный, низкий, хриплый, глубокий. Он меня очаровывал. К тому же пожилая артистка и моя мама были знакомы много лет и относились друг к другу с нежностью. Однажды Фира Моисеевна приболела, и я после уроков понесла ей домашний куриный супчик с клецками. Был понедельник, выходной день. Цирковые отдыхали, но на манеже все равно кто-то репетировал, с площадки оркестра доносились негромкие аккорды – это пианист наигрывал блюз, – а Фира Моисеевна с книгой и неизменной «Примой» в длинном мундштуке сидела в шезлонге у своего вагончика, который стоял в тени старой ивы.

– Деточка, здравствуй. О, ко́рма старушке принесла? Весьма кстати, мне не доковылять до магазина, нога припомнила все переломы и бессовестно отказывается сгибаться… Чего бы бабуле не сидеть дома, в комфорте, рядом с врачами и массажистами, не наслаждаться спокойной старостью? – наверное, думаешь ты. Только мы, цирковые, не умеем стареть вдали от манежа, быстро начинаем скучать и помираем. Того, что сейчас лежит на сберкнижке, и моей пенсии народной артистки СССР вполне хватит на безбедную жизнь. Любая нормальная старуха в промежутках между поездками в санатории и вояжами на курорты разводила бы орхидеи на подоконнике и клубнику редких сортов на даче или кости грела бы в уютном домике у моря, а я вот не могу. Хорошо мне дышится только в цирке. Вот когда совсем ноги таскать не буду, тогда, может, и подумаю о даче и море, – Фира Моисеевна смеется и отдает должное клецкам.

Мы провели вместе несколько неторопливых часов, и я тогда впервые услышала рассказы о великом эквилибристе Льве Осинском, работавшем сложнейший номер на выдвижных стойках-тростях, да так, что публика ни разу не догадалась о том, что у артиста только одна рука (вторую он потерял на фронте), о грустном клоуне Леониде Енгибарове, умевшем творить чудеса, о таинственном «Человеке-невидимке», гениальном инженере, иллюзионисте Отаре Ратиани, о канатоходцах из дагестанского селения Цовкра, заставляющих публику в цирках всего мира реветь от восторга…

Когда начало темнеть, я засобиралась домой. И тут Фира Моисеевна вдруг сказала:

– Я за тобой наблюдаю, деточка. Отчаянная и пока безответная любовь к цирку написана на твоей хорошенькой мордашке крупными буквами. Ты веришь в волшебство? Если отбросить навязанное тебе комсомольское коллективное сознание и прочую ерунду, – веришь? Веришь, вижу. Значит, я не ошиблась. Так вот, в цирке волшебство таится везде. Полвека назад, когда мне было чуть больше, чем тебе сейчас, моя наставница рассказала старую цирковую байку: если в зрительном зале против каждого выхода, то есть по сторонам света, закопать под ковром в опилках манежа четыре маленьких зеркальца и искренне, от всего сердца, попросить о заветном, то Дух цирка исполнит твое желание. Но всегда только одно. Когда-то в моей жизни это сработало. Попробуй и ты.

Конечно, я поверила ей сразу. Достала из коробочки-копилки рубль и на следующий же день купила четыре маленьких круглых зеркальца. А в субботу, попросив мальчика Женю, который встречал меня после каждого представления, – хоть и не очень понимал, что за магнит притягивает меня к шапито, сведя к нулю все наши вечерние прогулки и походы в кино, – прийти попозже, под каким-то, очень убедительным, как мне казалось, предлогом просидела в вагончике у Фиры Моисеевны почти до одиннадцати вечера, выжидая. А прощаясь, услышала:

– Иди. Там уже давно все разошлись. Только будь искренней и правильно формулируй, девочка. Другого шанса не будет.

В шапито было пусто, тепло, сумрачно, горел дежурный фонарь на мачте, а из-за форганга слышались взрывы хохота – артисты сидели в курилке. Эх, с какой скоростью я перепрыгнула барьер, вцепилась обеими руками в тяжеленный красный ковер, приподняла и отогнула его край и моментально закопала в опилки, смешанные с песком, первое зеркальце – на все ушло не более пятнадцати секунд… Сверилась с компасом (все должно было быть точно, чтоб колдунство хорошо получилось), нашла вторую точку – она и вправду была ровно напротив выхода из шатра, третью, четвертую… Роя, как фокстерьер, почуявший крысу, я управилась быстро. Села на барьер, чтоб отдышаться, посмотрела вверх, туда, где четыре мачты терялись в сумраке, и выдохнула: «Хочу работать в цирке. Пожалуйста-пожалуйста, хоть недолго и хоть кем!»

И тут – я и сейчас уверена, что это было! – откуда-то сверху послышался тихий одобрительный смешок. Повторяю: зал был абсолютно пуст, я все проверила.

К Фире Моисеевне я влетела с выпученными от восторга глазами (никакого страха, один чистый восторг – такая реакция на все непонятно-таинственное у меня и сейчас), вопя громким шепотом: «Я что-то слышала, там кто-то был, точно был!» Она абсолютно не удивилась, спокойно подняла глаза от вязания: «Конечно, был. И услышал тебя».

Прошло несколько дней. Директор Барский где-то добыл колоссального гуся, «кил на восемь», привез его к нам на заднем сиденье такси, как дорогого гостя (в руках тяжело было тащить), и попросил маму запечь с гречкой и шкварками. Назавтра с Юрием Евгеньевичем пришли еще двое цирковых: коверный[8] дядя Коля и близкий друг Барского шпрехшталмейстер Давид Вахтангович, оба тоже давние знакомцы мамы. Я несла из кухни перемену посуды, когда размякший от лобио («Вай, Дина, и моя мама не приготовила бы вкуснее, да не болят руки твои, даико[9]!») и коньяка Давид Вахтангович вдруг громко сказал:

– А что, Юра? Я девочку взял бы. Наша она, цирковая, я наблюдал за ней, глаза ее видел… Тяжеловата кость для акробатики, для «воздуха» вообще никак, но жонглирование, эквилибр, эксцентрика – легко. И голос хороший, могла бы дневные представления вести, там дети приходят, много детей, а они лучше воспринимают красивую девочку, чем седого грузина. Чего ты молчишь, Юра? Ты ж мне сам вчера говорил?..

Ноги мои приросли к полу, сердчишко полетело к горлу, а Юрий Евгеньевич виновато взглянул на мою маму – и не промолчал. Прямо там, за столом, во весь голос, он взял на себя ответственность за мою несовершеннолетнюю жизнь, а остальные мужчины согласились с ним эту ответственность разделить. Мама, избегая моего умоляющего взгляда, обещала подумать.

Выпускные экзамены я сдавала как будто во сне, отшучиваясь на вопросы учителей и друзей о планах на поступление и тому подобном. Какие поступления? Цирк же, цирк! Меня ждал цирк.

Мама молчала на эту тему долго, опять курила больше обычного и допоздна засиживалась с книжкой на кухне, а я, доверившись судьбе и, вроде бы, благорасположению Духа цирка, тихонечко ждала приговора, не выдавая ужасного своего волнения, но похудев от ожидания на восемь килограммов. И была очень, очень хорошей девочкой, конечно. А за неделю до окончания гастролей передвижки № 13 в нашем городе мама зашла в мою комнату. В руках она держала нежный комок розового пуха – тот самый драгоценный жилет-болеро, который добрый Бука когда-то набросил мне на плечи, чтоб разбудить память о цирке:

– Поезжай, доня. Поезжай с ними. Я не хочу, чтоб ты всю оставшуюся жизнь была несчастна от мысли, что так и не попыталась, и, не дай бог, обвинила бы потом в этом меня. Вот, возьми его. Сейчас таких уже не делают, он подойдет к любому манежному платью. И ничего не бойся.