Русский щит - Вадим Каргалов

И тиун ответил мужикам неопределенно:

— Городище подновить можно, отчего не подновить. Уберем хлеб и посмотрим, что и как. Только на казну боярскую не надейтесь, не волен я ею распоряжаться, не взыщите. А если сами строить будете, миром — препятствовать не буду.

Мужики загомонили, соглашаясь: дело мирское, и без боярской казны его поднять можно!

О монахе в Локотне поговорили с неделю и забыли. Нагрянула жатва. С утра до вечера звенели в полях косы, ложилась подрезанная серпами рожь. Сельцо окружали со всех сторон лохматые шапки снопов — добрая хлебная рать, приумножение которой радует сердце землепашца.

Страда схлынула только к октябрю. На телеге, украшенной лентами, провезли по селу последний, «именинный» сноп. Бабы варили пиво, заправляли хмелем меды. Радовались люди богатому урожаю. Даже добавочные оброки, наложенные тиуном, осилили. Мужики знали, что господин Иван Федорович задумал удвоить число своих военных слуг, а для этого немало серебра требуется: на коней, на доспехи, на оружие.

Тиун не забыл о старом городище. Как-то утром подъехал к избе Милона, постучал кнутовищем в оконце:

— Собирайся, в лес поедем…

Милон быстро покидал на телегу котомку с харчами, топор, железную рогатину на длинном березовом древке — мало ли кого в лесу встретишь, оружие не помешает. Кобылка бойко затрусила по улице. Лошади у тиуна сытые, веселые, работой не изломанные.

Остался позади знакомый бор, куда локотненские ребятишки ходили по грибы. Лесная дорога незаметно перешла в тропинку, петлявшую среди ельника. Сразу стало темнее — солнце с трудом пробивалось через густую хвою. Под колесами трещал валежник. Казалось, кто-то неотступно бежит за телегой, топча сухие ветки.

Два раза пересекали низины. Лошадь скользила на сырых склонах, за телегой тянулись глубокие черные колеи. Вязкая грязь доходила до осей, колючая болотная трава цеплялась за передок телеги.

За болотинами опять начался лес, еще темней, необозримей.

В другое время Милон поворчал бы на тяжелую дорогу, но сейчас и непролазная грязь, и скользкие склоны, и петли между чащобами только радовали его. И в погожий день добраться до городища трудненько, а если в осеннюю мокрядь? А среди зимы, когда сугробы поднимутся елкам по пояс? Сохрани, земля, жителей своих…

Наконец впереди, на холме, окруженном с трех сторон быстрой лесной речкой, показалось городище. Даже издали было видно, как оно обветшало. Бревна тына расползлись в стороны, ров засыпан песком, его оплывшие края заросли лопухами.

Прогрохотав колесами по перекладинам завалившихся ворот, телега въехала в городище.

Тиун постучал рукояткой кнута по бревенчатым стенам, заглянул в заросшие кустарником землянки, покачал головой:

— Ну и ну! Подгнило все!

— Оно конечно, крепостица не новая, — согласился Милон. — Однако при нужде отсидеться можно. Тын мужики подправят, ров снова выкопают. А главное — лес защита, не первый раз спасает!

Тиун кивнул. Действительно, у кого искать защиты против неведомой опасности, как не у леса? Лес всегда укрывал русского человека от врагов. В лесу каждый себе хозяин. Не кланяется лесной человек никому, кроме веток, не служит никому, кроме бога…

Тиун вспомнил, каким страшным показался ему лес прошлой осенью, когда он вместе с княжескими слугами искал беглых холопов, как жутко было ждать стрелы из-за любого куста, — и сказал сердито, начальственно:

— Собирай мужиков, Милон. По первопутку и начнем. Сначала тын ставьте, потом клети под боярское добро, а там и до землянок руки дойдут… — И, помолчав, добавил: — А боярину про городище я все-таки отпишу. Пусть сам решит, разумно ли делаем…

Глубоко несчастен человек, которого сперва называют сыном своего отца и лишь потом — собственным именем. И сам по себе он, может быть, не так уж и плох, и неглуп, и храбростью его бог не обидел, но ждут от него все равно большего, сравнивая с прославленным отцом, меря по великому — обыкновенное…

Таким был владимирский князь Юрий, сын великого князя Всеволода Большое Гнездо.

Князь Юрий не был трусом. С юности он сам водил полки и одерживал победы в битвах. Ему было всего девятнадцать лет, когда в летописях появились первые записи о нем как об удачливом полководце. Иногда, длинными зимними вечерами, Юрий Всеволодович перечитывал написанные четким полууставом строки: «В лето шесть тысяч семьсот шестнадцатое[25] князь Михаил с Изяславом пришли, начали воевать волости Всеволодовы, великого князя, около Москвы, и се слышав, великий князь послал сына своего Юрия, и победил Юрий. Сами князья утекли, а людей их иных избили, а иных повязали, и возвратился князь Юрий к отцу с великой честью…»

Юрий хорошо помнил этот стремительный поход через зимние леса, по глухим дорогам. Помнил топот коней, звон оружия, шуршанье заледеневших стягов и самого себя — молодого и нетерпеливого.

Владимирским полкам удалось тогда нагрянуть неожиданно, как снег на голову, и супротивники побежали, бросив под ноги юного князя свои опозоренные знамена. Возвращаясь после победы, Юрий ехал с дружинниками по подмосковным деревням, милостиво улыбался сбегавшимся к дороге смердам и чувствовал себя уверенным и сильным…

Только много лет спустя, уже после смерти отца, Юрий понял, что эта сила была не его собственной, а отцовской. Юрий ходил туда, куда посылал его отец, его полки вооружил и обучил отец, и опытные воеводы, с которыми он советовался перед битвами, были не его, а отцовские.

Само будущее Юрия было тогда неясным: между ним и желанным великокняжеским столом был его старший брат Константин, первый наследник. Дважды ходил Юрий походами на Ростов, вотчину Константина, и дважды отступал, не добившись победы. Неудача следовала за неудачей, и все меньше оставалось веры в то, что он сможет стать вровень с прославленным отцом.

Особенно тяжелы были воспоминания о злосчастной битве на реке Липице. Казалось, Юрий сделал все возможное, чтобы победить. Вся ратная сила Владимирской земли, от боярина до последнего смерда, была выведена в поле. Вокруг княжеского шатра, докуда видел глаз, раскинулся огромный воинский стан. Толпой стояли высокородные бояре и воеводы, грозно трепетал над головой златотканый великокняжеский стяг. Вот уже и послы пришли от князя Константина, умоляли кончить дело миром. И свои бояре настаивали: «Твори мир!» Но князь Юрий, любуясь своей непреклонностью, с позором прогнал послов. Начальным людям своего войска он громогласно объявил:

— Кто возьмет врага живым — тот сам будет убит! Да не оставим ни одного живого!

Вспомнил Юрий, как помрачнели тогда отцовские воеводы, а один из них, самый старый и уважаемый, произнес укоризненно: «Не было такого при батюшке князе Всеволоде. Грозен был великий князь, но не жесток!»

Под приветственные крики дружинников, под рев боевых труб князь Юрий поднял меч, посылая полки в сечу…

А потом был разгром — тяжкий, позорный. Храбрые новгородские и смоленские полки, прибывшие на помощь князю Константину, наголову разбили владимирскую рать. Все нужно было начинать сначала…

Только неожиданная смерть старшего брата позволила Юрию окончательно закрепиться в стольном Владимире.

Много походов было и потом. Владимирские полки ходили против левонцев и Литвы. Юрия стали бояться. Соседние князья уже признавали его в отца место,[26] а кое-кто называл и господином. Казалось, снова собралась Русь под властной рукой одного владыки.

Но это только казалось, и лучше других это понимал сам Юрий Всеволодович. Он был первым среди равных, разделенных взаимными подозрениями и жадностью, отчужденных князей, а не владыкой. Не было уверенности, что в минуту опасности все князья Северо-Восточной Руси поставят свои полки под его великокняжеское знамя…

Великий князь Юрий Всеволодович знал о приближении огромного войска хана Батыя. Гонцы со степного рубежа, купцы, булгарские беженцы с Волги приносили тревожные вести. Но проходило лето, а нашествия не было. Юрий Всеволодович надеялся, что в этот год опасность минует Русь: накануне зимы степняки обычно в походы не ходили.

На исходе осени великий князь отъехал из Владимира в Боголюбово, свое любимое село в нескольких верстах от столицы, и распустил старшую дружину по вотчинам.

Однако, занимаясь будничными делами, Юрий Всеволодович с затаенной тревогой ждал вестей с южного рубежа, куда был послан один из самых преданных и осторожных воевод — боярин Иван Федорович.

Воевода Иван Федорович прискакал во Владимир на последней неделе ноября. На город уже опустились зимние сумерки, окутали купола соборов сизым туманом. Но городские ворота еще не были закрыты, и воевода по узким улицам Нового города беспрепятственно проехал к Детинцу. У подворья великокняжеского он соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему дружиннику. Тихо было во дворце, малолюдно. В низких просторных сенях, через которые гонцы проходили в княжеские покои, было темно, свет едва пробивался сквозь слюдяное оконце. На широком дубовом столе чадила оплывшая свеча. Навстречу Ивану Федоровичу поднялся боярин Надей, великокняжеский дворецкий, трижды по обычаю облобызал, спросил о здравии. Но Иван Федорович прервал неторопливого старца: