Эль-Таалена - Алекс Тарн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На последнем слове Мардафат жирно причмокнул губами. Не в силах более контролировать себя от переизбытка чувств, Председатель расслабил мочевой пузырь, и комнату заполнил острый запах подворотни.
«Как он прекрасен, наш Засер! — прошептал Гавнери. — Взгляни, Рахель…»
«Да, да… — восторженно закивала старуха в берете. — Вот оно, величественное лицо палестинской революции! Жаль, что я не захватила фотоаппарат…»
Председатель хлюпнул носом, закатил глаза и, привстав на цыпочки, потянулся ртом к девичьей шее. Увы, активистка была выше него на целую голову, и поэтому Мардафат, как слепой кутенок, тыкался то в плечо, то в растянутое на упругой левой груди бунтарское слово «Долой», безнадежно далеко от заветной артерии.
«Эй, Анат! — сердито прикрикнул Гавнери. — Что ты стоишь, как столб? Наклонись, быстрее!»
Девушка вздрогнула. Она была в полном смятении. С одной стороны, она испытывала непреодолимое отвращение к этому мерзкому существу, стоявшему перед нею в луже мочи и тянущему к ее шее свою небритую, мокрую от соплей и слюней харю со слезящимися глазами навыкате, крючковатым клювом и толстыми фиолетовыми губами. С другой — перед нею все-таки был лучший друг израильских борцов за мир, Нобелевский лауреат и страдалец, вождь и учитель. Так ее учили с самого детства. Ей, одной из многих членов движения, была подарена невероятная честь предстать сегодня перед этим выдающимся человеком.
Она даже написала специальную приветственную речь, с которой планировала обратиться к Председателю… если, конечно, ей предоставят такую возможность. Она не спала всю ночь, бесконечно повторяя про себя взволнованные слова приветствия и сожалея, что нельзя поделиться этой великой радостью ни с кем, даже с родителями и младшей сестрой. Ведь глава движения Урино Гавнери специально предупредил ее, что дело необходимо сохранять в строжайшей тайне, дабы не пронюхали осадившие Председателя сионистские оккупанты. Он даже продиктовал ей адресованное родителям письмо, в котором она сообщала, что уезжает к повстанцам в Колумбию — сражаться с американскими глобалистами. Конечно, письмо было написано просто так, на всякий случай, для отвода глаз, и теперь лежало себе на тумбочке рядом с кроватью, в розовом конверте с красивым вензелем «Анат». Она заказала себе сотню таких конвертов пять лет тому назад, на бат-мицву, когда была еще совсем глупой девчонкой и интересовалась такими глупостями, как день рождения, беготня за парнями и розовые конверты с вензелями.
Зато теперь она уже большая, на нее можно рассчитывать, она активная и важная представительница движения за мир… а иначе разве заметил бы ее такой человек, как Урино Гавнери? И ведь не просто заметил, но еще и оказал столь великую честь. И вот она стоит перед самим Засером Мардафатом, вождем и лауреатом… и он хочет поцеловать ее, ее — простую киббуцную девчонку, а она еще имеет наглость сомневаться! Девушка задержала дыхание, чтобы не чувствовать исходящего от Председателя смрада, и наклонилась.
Она заботилась прежде всего о том, чтобы перебороть проявлявшие полную несознательность органы чувств, которые делали все, чтобы отвратить ее от великого человека. Сначала Анат закрыла глаза и таким образом отключила зрение. Дышать можно было ртом, что частично решало проблему обоняния. С осязанием дело обстояло хуже, но тут, в конце концов, речь шла всего лишь о кратковременном прикосновении. Титаническим усилием воли она удержала себя от содрогания, когда фиолетовые подушки мардафатовых губ коснулись ее шеи под самой скулой, и мокрая колючая щетина оцарапала ключицу.
«Молчать! — приказала она осязанию. — Терпи! Это сейчас кончится…»
Но беда совершенно неожиданным образом пришла со стороны четвертого чувства — слуха. Ужасное рычание раздалось под самым ухом. Анат отчаянно дернулась, но Мардафат держал ее с неожиданной силой. Девушка почувствовала моментальную, похожую на ожог боль, тут же, впрочем, утихшую. Рык Председателя тоже изменился к лучшему, перейдя в грубое, но ровное урчание.
«Вот видишь, — сказала себе активистка. — Все будет хорошо…»
Она открыла глаза и посмотрела на Гавнери и его жену. Те стояли в прежних позах и глядели на нее со странным, незнакомым выражением, одинаково облизывая губы, как будто обоим вдруг одновременно захотелось пить. Ей даже показалось, что Рахель тихонько урчит, совсем как Председатель, и это совсем успокоило Анат. Потом она пожалела, что не взяла кофточку, потому что кондиционер тут очень сильный, и она уже замерзла. И не только замерзла, но еще и ужасно устала и вот-вот начнет зевать… ну да… оо-о-о… вот стыдоба-то!.. Девушке стало очень неловко за то, что она такая соня, но бороться с внезапно нахлынувшей слабостью не было никакой возможности. Она закрыла глаза и бессильно обмякла в цепких когтях Вождя Палестинской Революции. Последнее, что Анат испытала в жизни, был вялый ужас от того, что она начисто забыла начало заготовленного приветствия.
Минут через пять Мардафат оторвался от мертвенно бледной девичьей шеи и разжал руки. Тело активистки мешком опустилось на пол, неестественно разбросав по сторонам коченеющие конечности.
Председатель сыто рыгнул.
«Не хотите ли подкрепиться? — обратился он к гостям тоном радушного хозяина. — Там еще осталось. Дородный экземпляр. Это где ж таких разводят?»
«В основном в киббуцах… — отвечал Гавнери. — Свежий воздух, знаете ли, здоровая пища, правильное анархистское воспитание. Готовим вам достойные кадры.»
Нобелевский лауреат снова рыгнул и отхаркнулся смачным кровавым плевком.
«Хвалю! — сказал он одобрительно. — Дам-ка я вам орден. Или медаль за особые заслуги.»
«Спасибо, Председатель, — поклонился Гавнери. — Надеюсь, вы понимаете, что мы делаем наше общее дело не ради орденов и медалей. Ваша благодарность станет для нас лучшей наградой… Дорогая, — он повернулся к жене. — Что же ты стоишь? Ведь свернется…»
Старуха покачала малиновым беретом.
«Благодарю, дорогой, я сыта. Кушай, не стесняйся.»
Гавнери развел руками.
«Видите ли, Председатель, — сказал он, становясь на четвереньки рядом с телом и примериваясь к зияющей ране на шее. — Рахель часто предпочитает пищу духовную: через прессу или через су-у-уд… уу-урр-р-р…»
Последние слова борца за мир плавно перешли в довольное урчание. В отличие от хриплого рыка Мардафата, гавнериевское урчание отличалось приятным интеллигентным оттенком. В нем слышались философские раздумья новых историков, беспечный звон бокалов в шенкинских кафе, эхо страстных дискуссий о благе человечества и обличительный пафос постсионистов.
Рахель, вздыхая, ласково смотрела на мужа. Конечно, она бы тоже не отказалась от глоточка-другого, но чем не пожертвуешь ради любимого? На самом деле, суррогатная кровь уничтоженных через прессу и суды людей не шла ни в какое сравнение с живой, пульсирующей в вене струей… Госпожа Гавнери непроизвольно облизнулась.
«Ээ-э… господа… Так по какому вы, собственно, делу?» — Мардафат уже стоял возле своего стола. Он выглядел совершенно преображенным. Глаза Председателя сверкали. Руки, хотя еще и тряслись, но заметно меньше — настолько, что Мардафат оказался в состоянии открыть ящик стола и, вынув оттуда коробку с патронами, медленно, но верно заряжать пустую обойму.
Гавнери тем временем, хлюпая и посвистывая зубом, досасывал последние капли. Мардафат оставил совсем немного, и Урино не только не насытился, но напротив, всего лишь раздразнил аппетит. Он встал с четверенек, отряхнул с коленей штукатурку и промокнул губы белоснежным платком. Засер насмешливо наблюдал за этими интеллигентскими ужимками. Его собственный подбородок был красен от запекшейся крови, но это скорее нравилось ему, чем мешало. Председатель запихнул последний патрон, и со щелчком загнал обойму в «Магнум». Сунув пистолет в кобуру, он нажал на кнопку звонка. Щекастый Махлюд вбежал в комнату и предупредительно застыл, опустив голову и высоко приподняв зад.
«Чего встал, как Гейлин? — добродушно осведомился Мардафат. — Убери объедки.»
Махлюд подбежал к телу активистки и, ухватив ее за обе ноги, поволок к выходу. Перед тем, как захлопнуть дверь, он обернулся: «Не надо ли подмести?»
«Потом! — нетерпеливо отмахнулся Засер и повернулся к Гавнери. — Ну? Говорите. У меня еще уйма дел. Посол Испании и так далее.»
Седовласый вурдалак церемонно поправил прическу. Он не стал говорить издали, но сделал несколько шагов и, оглядываясь на дверь, наклонился над самым председательским столом. Мардафат удивленно смотрел на старого соратника.
«Да ты что, Урино? — сказал он, усмехаясь. — Зачем такие церемонии? Говори прямо, тут никто не подслушивает.»
Но это отнюдь не успокоило Гавнери. Он сделал умоляющий жест, и еще настойчивее потянулся к заросшему седым волосом уху Мардафата.
