Ночь триффидов - Саймон Кларк

— Мантун!

Мое воображение выходило за рамки обычного, и то, что с младых ногтей занимало меня, приводило в недоумение других.

Отец в основном работал дома — в оранжерее или в лаборатории. Он с большим тщанием выращивал и препарировал триффидов, внимательно изучая малейшие особенности их строения. Когда мне было пять или шесть лет, я с интересом наблюдал, как папа смешивает различные питательные вещества, растворяет их в воде и подкармливает растения с помощью лейки. Он поглаживал листья триффидов так, как другие гладят любимую кошку, а иногда даже что-то бормотал, обращаясь к растению, словно к близкому другу. Я очень долго считал, что отец любит триффидов не меньше, чем остальных членов нашей семьи, и мне пришлось испытать сильное потрясение, когда в возрасте восьми лет я узнал, что он изыскивает способы их уничтожения. Еще больше я удивился, когда папа сказал мне, что хочет истребить триффидов не только в нашей оранжерее, но и во всем мире. Поглаживая ладонью свою прекрасную, чуть серебрящуюся шевелюру, он с упоением рассказывал мне о дефолиантах, гормонах роста, средствах, стимулирующих вырождение клеток, ингибиторах опыления, о триффидах-мутантах с нулевой способностью к воспроизводству и еще о чем-то, столь же занимательном. С моей точки зрения, это была полнейшая галиматья!

Когда мне надоедало слушать лекции, я тянул папу за рукав лабораторного халата и просил помочь мне запустить змея. В ответ на это требование папа, как правило, добродушно улыбался и говорил:

— Дай мне еще десять минут поработать, а потом встретимся на холме.

Подобное отношение сына к рассказам о триффидах, наверное, ясно говорило отцу о будущем его ребенка. В склонном к аналитическому мышлению мозге отца должно было родиться уравнение: «Равнодушие к ботанике (рассказы о триффидах) + отсутствие интереса ко всякого рода науке (тщетные потуги мистера Пинз-Уилкса) = ничтожно малой вероятности того, что сын, следуя по стопам отца, станет биологом».

У меня нет сомнений, что папа втайне лелеял надежду, будто я подобно ему стану биологом и посвящу жизнь истреблению триффидов. Я очень любил отца и изо всех сил старался овладеть как тарабарским языком ботаники, так и по— византийски изощренным миром пробирок, реторт и бунзеновских горелок. Несмотря на все усилия, у меня мало что получалось, и я был для папы в некотором роде загадкой, а может, даже разочарованием. Хотя «разочарование», пожалуй, все-таки слишком сильное слово. Разочарованием это быть не могло — ведь Билл Мэйсен очень любил своих детей и позволял им иметь собственные интересы. Ни папа, ни мама не хотели видеть в нас свои копии. Одна из моих сестричек, правда, унаследовала мамин литературный дар и ее тягу к эпатажу. Сестра сочинила несколько пикантных любовных историй и опубликовала их в «Фрешуотер ревю». Эти рассказы, по словам ее классной дамы, должны были заставить любую приличную девицу семнадцати лет покраснеть. Из записок отца вы, наверное, знаете о том, что мама, находясь в нежном возрасте, сочинила скандальную книжку под названием «Мои похождения в мире секса». «Похождения», конечно, были вымышленными, но сочинение произвело фурор.

Однако позвольте мне вернуться к нашим баранам. Моя несовместимость с лабораторными приборами в полной мере проявилась в один из тех дней, когда я, вернувшись из школы, должен был помогать отцу. Кажется, это был вторник. Мне было всего двенадцать лет, но я все же ухитрился (правда, ненамеренно) создать сильнейшее взрывчатое вещество, смешав в равных пропорциях два таких простых и безобидных компонента, как нерафинированное триффидное масло и древесный спирт. Отец велел поставить мне мензурку в какое-нибудь теплое место, чтобы спирт испарился. Но на меня накатило вдохновение и, чтобы ускорить процесс выделения алкоголя, я решил поставить изобретенную мною смесь на бунзеновскую горелку.

Затем я уселся рядом с горелкой, радуясь своей блестящей выдумке.

Последовавший вскоре взрыв оказался весьма впечатляющим и очень громким. Говорят, что его слышали даже в Доме Материнства в Арреттоне. Огненный столп унес с собой не только большую часть моих волос, но и пост помощника лаборанта.

Волосы вскоре отросли, но в моей черной шевелюре навсегда осталась белая прядь, за что в школе меня прозвали «Снежинка». Вы представить не можете, как я выходил из себя, когда приятели принимались дразнить меня этим дурацким прозвищем.

Позже, в день взрыва, после того как более умелые лаборанты в основном ликвидировали нанесенный мною урон, отец навестил меня в моей спальне. Он стоял надо мной со свечей в руке, и его седые волосы серебрились в ее колеблющемся свете. Думая, что я сплю, он долго смотрел на мою перебинтованную голову, и до меня ясно доносилось его пробивающееся сквозь белую щетину усов дыхание.

Я думал, что сейчас услышу от него весьма красочную оценку своих способностей.

Вместо громких слов осуждения я услышал совсем иные слова. Глядя на меня, папа благодарил Бога за то, что взрывом мне не снесло голову. Справедливости ради следует отметить, что чуть позже доктор Вайссер вытащил из моей физиономии с дюжину серебристых осколков стекла разного размера.

Папа заботливо укрыл мои плечи одеялом и, выражая свою любовь, взял меня за руку.

— Я вовсе не хотел разрушать твою лабораторию, папа.

— Прости, Дэвид. Я тебя, кажется, разбудил?

— Нет. Я никак не мог уснуть.

— Болит?

— Не очень, — придав голосу максимальную мужественность, ответил я. — Просто немного щиплет вокруг глаз.

— Не беспокойся, лекарство, которое дал тебе доктор Вайссер, скоро снимет боль и поможет уснуть.

— Ты сможешь восстановить лабораторию?

— Ну конечно! — Он весело фыркнул и поставил свечу на стол. — Потребовалось добрых два часа, чтобы исправить то, что ты сотворил всего за две секунды. Но сейчас там уже все в порядке. Более того, мне удалось выбить из старого генерала кое-какое новое оборудование, так что благодаря твоим усилиям лаборатория стала даже лучше, чем прежде.

— Наверное, я никогда не смогу стать для тебя хорошим помощником, пап. Думаю, что от Лиссбет и Энни толку будет больше.

— Пусть тебя это не беспокоит. Самое главное, что ты остался цел. Все остальное не имеет значения. Да, о своей шевелюре можешь не рыдать, волосы отрастут. — Может, я вообще не создан для того, чтобы быть ученым? — сказал я, принимая сидячее положение. — Как ты считаешь, не стоит ли мне подумать о другой карьере? Отец улыбнулся, и вокруг его ясных голубых глаз появились веселые морщинки.

— Я тебе как-то рассказывал, что мой отец, царство ему небесное, был бухгалтером в те далекие времена, когда Соединенное Королевство имело в составе своих гражданских служб такое ненавистное всем подданным учреждение, как Налоговое управление. Отец не сомневался, что я пойду по его стопам и стану достойным членом, как он любил говаривать, семейного предприятия. — Папа покачал головой и, по-прежнему улыбаясь, продолжил: — Но я, увы, всегда был не в ладах с цифрами. — Так же как я с ретортами и прочими склянками? — Именно. На пальцах я считал неплохо, но когда меня просили разделить сто двадцать один на семь, являл собой жалкое зрелище. Я пыхтел и чесал в затылке, пытаясь на пальцах произвести это неимоверно сложное арифметическое действие. Отец никогда не критиковал меня вслух, наблюдая, с какими муками я решаю задачи, он лишь все больше и больше краснел. Но в конце концов я все— таки нашел свое призвание. Итак, сын, поверь тому, кто говорит на основании собственного опыта — experto crede, как выразился один весьма достойный древнеримский джентльмен. Наступит день, когда и ты...