Мсье Гурджиев - Луи Повель

Так, в конце 1916 года он навестил своего отца, престарелого сказителя, чей дом в Александрополе стоял у подножия горы Арарат. В июне следующего года он снимает дачу в Ессентуках, куда, несмотря на трудности гражданской войны, прибывают его ученики. Именно там, на этой даче, а чуть позже — в старом, увитом розами доме на берегу Черного моря он изложил основы своего учения той горстке мужчин и женщин, которых вскоре рассеяла революция. Мы никогда не узнаем об этом периоде его жизни больше того, что сообщил Успенский, но позволительно думать, что Гурджиев и впрямь спешил исповедаться этим людям перед тем, как в несколько ином обличье проникнуть в «растленную» Европу. Когда большевистский смерч достиг юга России, Гурджиев порывает со своей группой и исчезает.

Исчезает, чтобы всплыть в Тифлисе. Сняв небольшое помещение, он открывает в нем «Институт гармоничного развития Человека», о чем оповещают многочисленные афиши и проспекты. Здесь ему предстоит, не заботясь о внешней карикатурности первых опытов, разработать технику подрывного образования, чтобы вслед за тем применить ее в Европе, никак не желающей порвать с веком Просвещения. Попытав счастья в Константинополе, Берлине и Лондоне, он наконец находит себе пристанище во Франции, в Авонском замке, неподалеку от Фонтенбло. Именно там в 1922 году «Институт гармоничного развития Человека» обретает свою законченную форму.

Начиная с этого момента свидетельства Успенского иссякают, а мы в своей книге намереваемся рассказать как раз о деятельности Гурджиева в период 1922 — 1949 годов. Волей-неволей нам придется использовать сообщения многочисленных интеллектуалов и художников, которых глубоко взволновала эта деятельность.

В 1924 году, когда любопытной публике не терпелось узнать, что же происходит в Авонском замке, где только что скопчалась Кэтрин Мэнсфилд, Гурджиев срочно отбывает в Америку, чтобы открыть там филиал своего «Института». Кроме того, он дает в Нью-Йорке публичные сеансы своих «движений», то есть упражнений, весьма близких тем, которыми занимаются дервиши и которые составляют значительную часть его учения.

По возвращении он попадает в чудовищную автомобильную катастрофу, находясь за рулем одной из своих роскошных машин, к которым питал такое пристрастие. Врачи утверждают, что дни его сочтены. Переломы черепных костей поразительно быстро срастаются, однако Гурджиев решает оставить свою деятельность по управлению «Институтом» и закрывает его. Вплоть до 1930 года он живет неподалеку от площади Звезды в Париже, где исписывает каждый день страницу за страницей и принимает гостей. По утрам в «Кафе де ла Пэ» появляется седоусый пожилой господин в каракулевой папахе и пьет там кофе, заедая сырками, извлеченными из собственного кармана. Гарсоны, которых он наделяет царскими чаевыми, посматривают на него с явным восхищением.

Начиная с 1930 года Гурджиев излагает свое учение многочисленным мелким группам во Франции и Соединенных Штатах. Формы и сути его учения мы подробно коснемся чуть дальше. А пока вспомним об этих собраниях, происходивших то у самого Гурджиева, то у кого-нибудь из его помощников, вспомним о поразительных обедах, которые он давал своим гостям, о показах «движений», о чтении его рукописей.

«Как в нескольких словах описать этого странного человека? — спрашивал себя Горэм Мансон, профессор нью-йоркской «Новой школы социальных исследований» в статье, опубликованной в 1950 году американским журналом «Туморроу». — Калиостро XX века? Но свидетельства о Калиостро противоречивы, а истории, которые вы прочтете здесь о Гурджиеве, и вовсе не укладываются ни в какие рамки. Лично я могу ручаться за его фантастическую работоспособность. Он спал всего три-четыре часа в сутки, и тем не менее его заряда энергии хватало на множество разнообразных дневных занятий. Те, кто пытался угнаться за ним, зачастую буквально валились с ног, тогда как он, проработав двадцать часов, не выказывал ни малейших признаков усталости и после короткого сна вставал свежим и бодрым. Прошлой зимой, остановившись в отеле «Веллингтон», он поднимался к себе в номер в три-четыре часа ночи, а часов в семь коридорные уже видели, как он снова спешил к лифту. В ту пору ему было семьдесят три года. Покинув гостиницу, он направлялся в свою «контору», ресторан на Пятой авеню, где целое утро принимал посетителей.

Иногда я спрашиваю себя, как обошлась бы наша цивилизация узких специалистов с некоторыми людьми эпохи Возрождения, если бы они попали в наше время, — с такими людьми, как Роджер Бэкон, предшественник Фрэнсиса Бэкона, или Парацельс. Думаю, что они показались бы нам совершенно непонятными, что их универсальность сбила бы нас с толку. До сих пор биографы и историки не могут разобраться в их ошеломляющей самобытности. Мне кажется, что Гурджиев был загадкой. Для меня он не столько крупный религиозный деятель, сколько своего рода загадочная фигура эпохи Возрождения. Никогда не настаивая на том, что его идеи принадлежат ему самому, он утверждал, что они — порождение некой древней науки, дошедшей до нас благодаря усилиям эзотерических школ. Его юмор был поистине раблезианским; роли, которые он играл, были словно бы созданы каким-то великим драматургом; впечатление, производимое им на окружающих, было неизгладимым. Чувствительные натуры рассчитывали увидеть в его лице бледное подобие сфабрикованного литературного Христа, а увидев, шарахались прочь, повторяя, что он — всего-навсего разносчик черной магии.

Альфред Оредж, один из ближайших сподвижников Гурджиева, называл его «современным пифагорейцем». Это определение как нельзя лучше подчеркивает всю чуждость Гурджиева нашей цивилизации, которую невозможно сравнивать с великой эпохой расцвета античной культуры в VI — IV веках до нашей эры.

Но как объяснить интерес представителей западной культуры к восточным идеям Гурджиева и его учеников? Есть довольно простое объяснение, подходящее для всех тех, кто ищет облегчения своих личных невзгод в психоанализе, псевдорелигиозных культах, стадном духе, характерном для коммунизма или фашизма. Такого рода «терапевтический» интерес и впрямь привлекал немало людей на гурджиевские собрания. Но давайте зададимся вопросом: какой интерес могли представлять эти восточные идеи для таких скептиков, как Олдос Хаксли? Ответ состоит в том, что современная западная культура переживает тяжелый кризис. Наша эпоха была отмечена двумя мировыми войнами и экономической разрухой. Каждый мыслящий человек не мог не быть озабочен крушением своих надежд на пресловутый «прогресс». Первая мировая война отнюдь не способствовала созданию мира, «созревшего для демократии». Процветание 20-х годов сменилось экономической депрессией. Вторая мировая война переросла в «холодную войну». Все благие помыслы социалистов потонули в кошмаре тоталитаризма. Идею прогресса сменило трагическое ощущение того, что западный человек достиг своей мертвой точки. Усилия, направленные в сторону добра, не принесли ничего, кроме зловещих плодов. А Гурджиев и его ученики, не только не рассеяв всеобщего отчаяния, но и загасив последние искры веры, которые еще тлели в сердцевине нашей культуры, вселили в людей Запада новую надежду. Олдос Хаксли, этот современнейший из наших современников, побывав несколько раз на лекциях Гурджиева, в конце концов стал приверженцем Джералда Херда, несколько неуклюже черпавшим вдохновение из той восточной философии. Хаксли — типичный пример того, как современный дух стремится в самый разгар кризиса обратиться к идеям и учениям, совершенно чуждым западной культуре. Гурджиев и его ученики обрисовали картину кризиса в таких же мрачных тонах, как это могла сделать любая из пессимистических философских школ Запада, но в то же время картина эта была не менее светоносна, чем убеждения первых христиан. Именно в этом контрастном равновесии между светом и тьмой и следует искать причины привлекательности гурджиевских идей для современного человека».

ГЕОРГИЙ Иванович Гурджиев неожиданно скончался в ноябре 1949 года, на семьдесят третьем году жизни, в американском госпитале в Нейи, куда его перевезли после того, как он решил уйти из этого мира.

Он не успел сказать всего, что хотел. Ему не хватило на это времени, вернее, он не сумел среди тысяч окружавших его людей отыскать такого, которому мог бы передать свои подлинные тайны. Группы его учеников были весьма многочисленны и активны, но «работа», которой они занимались, давно уже почти не интересовала Гурджиева. Какое недопонимание, какое искажение его идей — а он только пожимал плечами и словно бы даже потешался над всем этим. Сколько было вокруг него драм, смертей, моральных, духовных и физических страданий, сколько случаев помешательства, приступов гордыни у одних и отчаянья у других, сколько буйства, жестокости и потрясающей кротости, сколько дураков круглых, квадратных и кубических, как любил выражаться он сам, поднимая рюмку водки во здравие той или иной категории! Были и серьезные скандалы. Все было. И он копался в этой «куче дерьма», то разражаясь проклятьями, то раздавая кое-кому конфетки, которыми всегда были полны его карманы…