Витязь - Алексей Витковский

Воины дружно высказались за нового родовича – так поразило их явление Врат Вальхаллы и Моста из Радуг. Не стали даже ждать берега… Когда они вместе стояли под шатром из мечей, Ольбард был удивлен тому, что Александр крикнул со всеми: «Любо!» Вступающему в род не зазорно радоваться. С такого мига ты не одинок, за тобой – сила. Но чтобы так… Будто не только его – Александра – принимают в родовичи, но и он сам тоже берет дружину Ольбарда под свою опеку. Но и это было хорошим знамением…

Ольбард не верил в знамения. Верить – суть слепо принимать что-то неизвестное и далекое, как принимают ромеи своего бога. Ольбард, как и всякий хороший военный вождь или кормчий, был ведуном. Поэтому он не верил в знамения, а читал их, как охотник читает следы зверя. Он видел незримое обычному глазу, мог распознать тех, кто побывал за Гранью, в Нави[21] или обладает Силой, как и он сам. Еще Ререх учил его этому. Ререх Умелый – ведун, заступивший за Кромку… Поэтому и Александра Ольбард признал сразу…

Еще там, под водой, он услышал звон Силы, которой наделил Сварог этого человека. Силы великой, но будто бы спящей. Звенели хрустальные струны, звенели легко, словно сквозь сон-дремоту. Но Ольбард не обманывался – Сила спит до времени, как кот возле мышиной норки. Беда мышам, поверившим кошачьему сну… Быть может, Александр не знает о ней, но Сила рано или поздно проявит себя. Нужен лишь повод…

Ольбард открыл короб, в котором хранилась шкатулка с драгоценным пергаментом, на котором было начертано описание пути. Ромеи зовут такие свитки периплом…[22]

Во время похода он вносил сюда приметы мест, мимо которых проходил «Змиулан». Четкие строки рунических знаков покрывали желтоватый лист. Были здесь записи и о предыдущих походах. Найдя их, он глянул на проплывающие мимо береговые утесы и обернулся к Диармайду. Тот заметил взгляд князя и, улыбнувшись, кивнул в сторону земли:

– Места знакомые пошли. Вон там, клянусь Святым Патриком,[23] не что иное, как Канин Нос! В Белое море идем, княже.

– Добро! – Ольбард пристально рассматривал берег. – Надо бы найти нашу старую стоянку…

Сашка Савинов был крещеный, но в Бога не верил с детства. Не верил из принципа, за то, что отца, который верил истово, Вседержитель не спас…

Савинов на самом деле был вовсе не Савинов – эту фамилию ему дали в детдоме. А происхождение его – никак нельзя было назвать пролетарским.

Родителей он помнил хорошо, хотя мать умерла рано – Сашке не было еще и семи лет.

Февральскую революцию в большой донской станице приняли сдержанно. А после октября семнадцатого казачество всколыхнулось. Вернулся с фронта отец, к тому времени есаул, полный Георгиевский кавалер. Подарил матери трофейную швейную машину и отрез на платье, а сыну – бебут – своего рода короткую саблю, которую носят обычно артиллеристы. На седьмом небе от счастья, мальчишка размахивал тяжелым клинком, повторяя показанные отцом парады.[24]

Сашка с матерью не могли нарадоваться, но отец после возвращения все больше молчал да о чем-то беседовал с другими казаками. Потом вдруг засобирался. Он помнил, как мать молча подала отцу шашку, – в ее глазах стояли слезы. Отец обнял их обоих и уехал. Потом была Гражданская война. Говорили, что отец со станичниками служит у Мамонтова. А потом умерла мать. Отец непонятно как, но узнал, вырвался с фронта. Мать к его приезду уже схоронили, и он лишь постоял над могилой. Сашке казалось тогда, что Отец дал какую-то клятву. Может, так оно и было… Они поехали в Юзовку,[25] где отец оставил Сашку на попечение своей сестры, Дарьи. Больше он его никогда не видел. Лишь однажды среди ночи он услышал, как тетя плачет у себя в комнате, и почему-то сразу понял, что отца больше нет.

Ему тогда было уже почти девять лет, и он рос смышленым мальчишкой. Тетя научила его грамоте, и Сашка пристрастился читать все подряд… Потом были разруха, голод, а в двадцать третьем умерла и тетя. Он остался один. Рос в детдоме, учился в ФЗУ,[26] дрался с беспризорниками на ножах, клинки для которых собственноручно делал, как и все «фабзайцы», из напильников. И все это время он свято выполнял последнюю волю тети: «Никто, слышишь ли, Саша? Никто не должен знать, что ты казачьего рода. Не будет тебе при комиссарах жизни, коли узнают, что ты Борзенков сын…» Никто не узнал, прошло время, и он, учась на курсах юных кавалеристов, увидел первый в своей жизни самолет. Небо стало домом для него на много лет – до грозного сорок второго…

Весла мерно дробили волны. Плеск воды эхом отдавался от высоченных утесов, нависших над головами гребцов. В расселинах серых скал гнездились птицы, а кривые сосны, упорно, столетиями противостоящие всем ветрам, раздирали корнями камни. Суровый северный берег встречал гостей…

По идее, давно уже ночь, но солнце светит все так же, лишь самую малость спустившись к северо-западу. Савинов помнил, как летчики проклинали полярный день летом и полярную ночь зимой. Правда, на этой широте они еще не слишком длинны, но на войне всему своя оценка. Зимой частенько нелетная погода, буран заносит аэродром или еще что-нибудь в этом духе, а летом большой световой день держит авиацию в невероятном напряжении. В любое время можно ждать авианалета, постоянно вылетать на разведку, прикрытие войск, союзнических конвоев…

Теперь все это где-то вдали. Савинов старался не думать по поводу происходящего слишком много. Он, конечно, читал «Аэлиту» Толстого и беляевскую «Звезду КЭЦ» и кое-что слышал о романе Уэллса «Машина времени». Но ум, который, казалось бы, уже смирился со случившимся, вдруг время от времени взбрыкивал и начинал искать логичное объяснение. И не находил… Поэтому, чтобы не свихнуться, приходилось заставить его замолкнуть, наблюдая за миром, природой и этими странными людьми, глядя на которых Савинов испытывал удивительное чувство, как будто… он и на самом деле был их родовичем, потерявшим память. Это ощущение казалось приятным, несмотря на то что он знал – эти люди безжалостны и жестоки к своим врагам. И у каждого из них за душой не одна отнятая в бою жизнь. Но он сам тоже был убийцей, ненавидевшим тех, кого убивал, штурмуя из пушек немецкие окопы. Радовался, если его меткие очереди настигали очередную серую фигурку. Ненависть к фашистам как-то незаметно перетекла на немцев вообще. И одновременно он уважал их мужество, их летное мастерство и знал, что ему довелось сражаться с достойным противником…

Савинову казалось, что он понимает этих воинов, покрытых шрамами и рубцами. Они называли себя русью и тоже отстаивали свою свободу. Однако их свобода была другой, – она была личной. Каждый из них был прежде всего верен себе, своим понятиям о долге. Наверное, отсюда и слово такое взялось – дружина. Друзья-побратимы не могут не быть личностями, а вождь – он лучший среди равных…

Ему вдруг захотелось стать одним из них, ворочать вместе тяжелые весла, встать щит к щиту и биться против вражеских полчищ. У мальчишки, потерявшего семью, который все эти годы таился в его подсознании, вдруг вспыхнула неистовая надежда обрести ее снова…

Желания людей – опасная штука – им свойственно исполняться.

Глава 9

Сага о Хагене и Белой Деве

…Если б залилась ты смехом,

С ветром косами играя,

Я летел бы вслед за эхом,

Дивный голос догоняя…

Лестницу они нашли быстро. Сверху на ступени мягко ложился дневной свет. Стояла звенящая тишина. Хаген поднялся первым. Наверху было пусто. Ветер нес запахи моря и дыма. К ним примешивался неясный терпкий аромат какого-то растения, напоминавший можжевельник. Лестница привела их на открытую галерею, которая, судя по всему, обегала весь храм по окружности. Стрельчатые арки открывали вид на окружающие храм сады. За ними мрачно синели скалы, а еще дальше за их иззубренными вершинами сверкало море. Солнце прогнало тучи, и столб дыма, тянущийся к нему из-за скал, был виден очень отчетливо. Это догорал «Ворон».

Галерея, залитая солнечными лучами, была исчерчена четкими тенями колонн, поддерживавших арки. Вдоль всей галереи, насколько хватало глаз, шел ряд одинаковых двустворчатых дверей, расположенных друг от друга примерно в двадцати шагах. Следов отряда Скьяльви нигде не было видно. Тишина, на которую Хаген с самого начала обратил внимание, теперь стала особенно гнетущей. Хотелось нарушить ее словом ли, лязгом ли оружия – неважно… Здесь явно было что-то не так. Хаген вдруг понял, что из людей Быстрого вряд ли кто уцелел, но верить в это не хотелось. Они и так потеряли слишком многих.

Воины Хагена по его знаку двинулись вдоль галереи, открывая двери одну за другой и осматривая помещения. Всякий раз это были просторные залы, имевшие почему-то треугольную форму. Двери в них находились всегда либо в острой вершине сильно вытянутого треугольника, либо в его основании. Все залы оказались похожи полным отсутствием мебели, но каждый имел свое сочетание цветов, в которые были окрашены стены и потолок. Пол же, напротив, – везде одинаковый, из черного полированного камня.