Лунный парк - Брет Эллис

Я набрал Марту. (Нижеследующий разговор был восстановлен после беседы, которая состоялась между мной и Мартой Кауфман во вторник, 18 ноября.) – Марта?

– Привет, как дела? – отозвалась она. – Ты уже приехал?

– Да, я на самом деле уже дома. Приехал из аэропорта посмотреть, как тут и что. – Я замолчал и двинул на кухню.

– Ну, у нас все хорошо…

– А что здесь делает Виктор? Мне кажется, я сказал тебе его…

– Ах да, мы его только сегодня утром привезли.

– А зачем вы его привезли?

– Он стал бесноваться в своей будке, и в отеле заявили, что придется его выселить. Но ты ведь сказал, что дом будет готов к воскресенью, вот мы и перевезли его часа два назад. С ним там все в порядке?

– С ним… да…

В этот момент я выходил из кухни в фойе. Подойдя к лестнице, я без колебаний двинулся наверх.

– Он совсем с катушек съехал, – продолжала Марта, – клетки там маленькие, ему было плохо, ну и Робби с Сарой, конечно, тоже стали расстраиваться. Но когда мы выпустили его дома, он сразу приободрился. Такой стал спокойный и…

– Как дети? – оборвал я Марту, сообразив, что Виктор мне, в общем-то, совсем не важен.

– Вот Сара тут, со мной…

– А что Робби? (Впоследствии, давая показания, Марта Кауфман утверждала, что я произнес это «неестественно нервным» тоном.) – Робби с друзьями пошел в кино. («Кто был с вами, когда вы привезли Виктора?» Я не помню этого, но, согласно письменным показаниям Марты Кауфман от 18 ноября, я задал этот вопрос.) – Мы все вместе приехали. – Марта помолчала. – Робби нужно было кое-что забрать.

Зато я отлично помню, как, слушая это, целенаправленно шел к комнате Робби.

– Что забрать? – спросил я.

– Он сказал, что останется на ночь у друга.

– Какого друга?

– У Эштона, наверное, – Она помолчала. – Да, точно-точно, он говорил про Эштона. (Прежде чем войти в комнату, я что-то пробурчал, и вспомнить, что именно, 18 ноября я не смог, не помнила и Марта Кауфман, зато писатель уверен, что я сказал: «Зачем Робби что-то забирать, если Эштон живет в соседнем доме?») – Да какая разница, Брет. Ну, взял какую-то одежду. Ну, поднялся в свою комнату на десять минут. Надин Аллен заберет их из кино и к четырем привезет домой…

– Дай мне, пожалуйста, его мобильный.

Марта вздохнула – чем жутко меня разозлила, я запомнил эту вспышку гнева – и дала номер.

– Я скоро буду в гостинице, – сказал я, – увидимся минут через двадцать.

– Ты не хочешь с Сарой поговорить…

Я повесил трубку и набрал Робби.

Я ждал возле его двери. Он не отвечал.

Но причин для беспокойства у меня не было, и сообщения я не оставил.

А зачем?

Он с друзьями пошел в «Фортинбрас» посмотреть кино и, когда сеанс начался, как приличный человек выключил звонок (сценарий, максимально удаленный от того, что случилось в тот день), а потом мы увидимся в гостинице, и хотя переезжать из «Времен года» обратно домой мы не собирались (и вряд ли когда-нибудь соберемся), я не возражал, чтобы Робби остался на ночь у Алленов (хотя в тот момент я и нервничал, ведь на следующий день ему в школу), а в среду вернется Джейн, и жизнь наша потечет по руслу, намеченному в тот июльский день, когда я принял предложение Джейн и переехал в округ Мидленд. Я с воодушевлением подумал о предстоящих каникулах, хотя и стоял перед обгрызенной, треснувшей дверью. (Я не помню, как открыл дверь в комнату Робби, но почему-то первая мысль, пришедшая тогда в голову, запала мне в память. Я вспомнил пикник в парке Горацио и как Робби, указывая на ночное небо, сказал: звезды, которые ты видишь в ночном небе, на самом деле не существуют.) Комната не изменилась с тех пор, как мы бежали из дому в среду ночью.

Незастеленная кровать, сдохший компьютер. Открытый шкаф.

Я медленно подошел к окну и взглянул на Эльсинор-лейн.

Обычный воскресный день, спокойствие, все в мире на своих местах. (Думал ли ты когда-нибудь, что напишешь такое предложение?) Я оставался в комнате довольно долго, все осматривал.

Но кое-чего я не сделал: не обернулся.

Я зашел в комнату. Постоял у окна, размышляя о своем сыне и о мотивах его поведения. Но я не видел того, что было у меня за спиной.

Я сначала не понял. На это потребовалось какое-то время.

Обернувшись, я увидел, что на фотообоях с изображением пустынного скейт-парка огромными красными буквами накарябано:

ИСчезНИ

ЗДесь Я резко втянул воздух, но запаниковал не сразу.

А паники не случилось, так как внимание мое привлекло что-то на полу, и ужас сменился любопытством.

Оно лежало рядом с открытой дверью, чуть сбоку.

Приблизившись, я решил, что это какая-то большая миска из жеваной газетной бумаги (так оно и было), в которую кто-то положил два черных голышка.

Я подумал, что это, может, арт-объект какой-нибудь, домашнее задание.

Но черные камни были влажными. Они блестели.

И, присмотревшись, я понял, что это на самом деле.

Это же гнездо.

А черные овоиды были вовсе не из камня.

Тут уж я сообразил, что это.

Это же яйца.

Рядом с дверцей шкафа было еще одно гнездо. (А потом еще одно обнаружилось в гостевой.) Я тут же вспомнил, о чем предупреждал меня Миллер.

Миллер говорил, что фумигация необходима, дабы на момент начала чистки в доме не было ни одного живого существа.

Вот зачем требовалась эта процедура: духи, демоны ищут любое существо, чтобы войти в него и «продолжить свое бытие».

Вопрос: а что, если игрушка спряталась и переждала?

Что, если Терби скрывается где-то здесь?

Что, если он пережил химическую обработку?

А что, если в него вошел демон?

Связь между игрушечной птицей и гнездами обнаружилась сразу и казалась вполне здравой.

Помню, как я ринулся из комнаты и слетел по лестнице, хватаясь за перила, чтобы не упасть.

Добежав до фойе, я стал набирать Робби.

И опять же точно не помню, но вроде бы, когда я ждал, чтоб оставить сообщение, я заметил Виктора.

Опять же из-за Виктора сообщения для Робби я не оставил. (Но позвони я в третий раз, и мне – как и многим другим, звонившим после меня, – сказали бы, что телефон отключен.) Виктор лежал на мраморном полу фойе в позе эмбриона и подрагивал.

Это был уже совсем не тот весело скалящийся пес, что выскочил мне навстречу всего несколько минут назад.

Он подвывал.

Услышав, что я приближаюсь, он поднял на меня грустные, остекленевшие глаза и снова задрожал.

– Виктор? – прошептал я.

Я присел на корточки, чтоб его погладить, и Виктор лизнул мою руку.

Шуршание языка по сухой коже внезапно перекрылось каким-то хлюпаньем, исходившим от задней части пса.

Виктор сблевал, не поднимая головы.

Я медленно поднялся и обошел его сзади, откуда доносились влажные звуки.

Когда я поднял песий хвост, у меня чуть не выскочили мозги.

Анус собаки был растянут до невероятных размеров, сантиметров двадцать в диаметре.

Оттуда свисала нижняя часть Терби и, трепыхаясь из стороны в сторону, чтобы легче проскользнуть, медленно исчезала в отверстии.

Я замер.

Помню: досмотрев, как исчезли игрушечные лапки, отчего пузо собаки вспучилось, но тут же втянулось обратно, я машинально нагнулся поближе.

Виктора снова тихо стошнило.

На короткий миг все замерло.

И тут пес забился в конвульсиях.

Я уже потихоньку пятился.

Но Виктор – или кто другой – заметил мое движение.

Он вдруг резко вскинул морду.

Поскольку собака преграждала дверь на улицу, а переступать через нее мне не хотелось, я стал отходить к лестнице.

Я рассчитывал каждое движение.

Хотел притвориться невидимым.

Скулеж вдруг обернулся рычанием.

Я замер, надеясь, что это успокоит Виктора.

Я старался дышать глубже.

Изо рта собаки, все еще клубком лежавшей на мраморном полу фойе, пошла пена. Собственно, пена просто текла из пасти непрерывным потоком.

Сначала она была желтой, желчного оттенка, потом потемнела до красноты, и в ней стали попадаться перья. А потом пошла черная пена.

В этот момент, помню, я рванулся вверх по ступенькам.

И будто бы через миг, на середине лестницы, что-то – а именно челюсти Виктора – сомкнулось на моем бедре.

Тут же последовал укус, потом жгучая боль, потом сырость.

Я рухнул ничком и заорал.

Перевернувшись, я хотел отпихнуть собаку, но она уже отпрянула.

Пес, вздыбившись, стоял на три ступеньки ниже моих скорченных конечностей.

И тут его стало распирать.

Собака начала мутировать.

Кости вытягивались и прорывали кожу.

Виктор пронзительно визжал на одной высокой ноте.

Спина изогнулась вверх, а лапа по своему хотению вытянулась вперед, и собаку, казалось, это удивляло не меньше моего.

Пес опять болезненно взвизгнул и принялся ловить пастью воздух.

На недолгий миг все затихло, и я, обливаясь слезами, в бессмысленном, дурацком порыве протянул руку, чтобы погладить песика, дать ему понять, что я друг и что нападать на меня больше не надо, ведь никакой угрозы для него я не представляю.