— прочитал страниц до 60, все думая: «вот это ей понравится… вот тут она будет сладко плакать… вот это ее еще ко мне приблизит… вот — улыбнется, вот смеяться будет…» — Пойми, ты _в_с_е_ пронизала собой — во мне. Если ты меня забудешь — я _
в_с_е_ забуду, жизнь свою сожгу сразу, без думки, — как спичку чиркну! Вот я какой — к тебе, с тобой, — без тебя. Знай это. Я все сделаю, чтобы быть около тебя. Я _н_а_ш_е_л_ путь. Вдруг осветило! Я получу право ехать! Сегодня же пишу. Мне не откажут. Верю. _О_н_ меня чтит, очень, и он имеет огромное знакомство — _т_а_м. Это наш военный, писатель272. Он все сделает, о чем попрошу, я верю. Если не сделает, — _н_и_к_т_о_ не сделает. Ласковая ласточка, я тебя люблю, как никогда не любил! Это — выше всех чувств моих, — выше сил моих! Все забудь, — не было моего помрачения! Не могу разбираться, не стану. Не хочу. Это пыль от моего бунта, она слепит. Брось. Приласкай, приласкайся, прижмись сердцем, сожги меня собой, — я не могу без тебя. Прочти все мои письма, последние, они в пути. Ты меня связала требованием — не слать expres. Ведь письма плетутся, и они отстают уже от нового меня, еще ближе к тебе, — _н_е_л_ь_з_я_ быть _б_л_и_ж_е, искренней, жарчей, страстней, нежней! Ты — все взяла — не слышишь? Я — в боли за тебя, пойми, глупая, злюка, красочка, свежесть, — о, твое лицо! Все девушки, все женщины одной реснички твоей не стоят! Я — весь чистый, твой, клянусь Сережечкой! Ни одного взгляда, ни на какую! — не нужны мне, _н_и_ч_т_о_ для меня они! Это я — про Ирину — она как дочка друга, я был бы рад, если бы она была Ивкина! Да нельзя теперь, и она на 6 л. его старше. Но если бы я тебя не встретил, а она хоть чуть любила бы меня, и мне было бы 45–40 л. — нет, и тогда не женился бы! Ни за что! Я ее целовал при Оле, как ребенка, всей чистотой и — полным безразличием. Мы ее 10-леткой знали. Оля, твой изумительный по краскам, по глубокому чувству стих-сердце… он во мне, как Солнце! Олёк, взгляни лаской, прижмись глазками к сердцу, — увидь, увидь! Ужаснешься, что там, ты все его взяла, оно все занято, груди больно от такой любви! Брось это «Вы»! Оно режет меня. Оля, гадкая, бедная, ласкунчик мой, безумка, мученица, — сделай, как советую (послано письмо). Поезжай в санаторий. Я буду у тебя, да, да! Ты вся — дар от Бога. Пришли три письма о твоей жизни! Все хочу знать! Как ты жгла себя — для другого, во-имя _ч_е_г_о! Ольга, безумица, все-Женщина! Я счастлив был бы землю целовать, где ты пройдешь! Я — для тебя Тоник, мальчик твой, — только умней и… еще пыльче! (неправ, но все равно). — Твой портрет сегодня увеличу, завтра. Бегаю по квартире, в пустоте, ловлю тебя, мыслью ищу — Оля, Оля, Олёк! Не могу жить без тебя. Ты — кто Ты мне? Дочурка, мама, — у меня не было _м_а_м_ы, а… мамаша! — сестричка, жена, любимка, (Тетёль[121], Ивки) ты — все цветы на свете, все лучи, все звоны… ты — Жизнь, живая кровь, — тобой я есмь. Ол-ь, я… такой! Слышишь ли, как бьется сила жизни во мне! От тебя. Оля, я ничего не ответил на твое письмо: его _н_е_т, и моего не было. Ты — только. Все — ты. Я ничем
не мог тебя мучить. Это — сон дурной. Ты — Дари. Дар — Ты, и я весь — любовь. Нет терпения выискивать в твоем письме. Его нет. Твой _б_е_з_у_м_е_ц_ Ив. Шмелев
[На полях: ] Весь твой, все эти дни с июня 39. Я для тебя «ты», не Вы. Не смей!!! Не смей, Оля моя!
Что «опасно»? Что я сделал так? Крещу тебя!
Твое творчество в России (твои портреты) — святое для меня! Го-споди!
Ты — гениальна сердцем. Потому — необычаен Дар. И еще смеешь сомневаться в себе! В Божьем даре?!
Ну, и подобрались друг к другу! Кажется, оба задохнемся, друг от друга! Не знал такого чувства. Потому что два таланта — и каких..! до чего же схожих!!
Мы совсем безумные! Помни одно: люблю — до смерти.
67
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
28/29 окт. 41
Любимушка мой, это только «gutachten»[122]. Письма идут особо.
Как я ушла к… «чужому»? Или вернее почему? Кто он? Я кажется тебе писала (или порвала?) о его потрясении в детстве-юности, о его «болезни»? Так вот: отец — деспот, мать — святая. Мать умерла. Все: жена, дети, прислуга — были подвластны отцу. Он «добрый-малый», — я с ним чудесно лажу, лучше, чем его дочки. Правда теперь (ему 78) — он мягче стал, — ну, а тогда был неограниченным «монархом». Дети воспитывались им, конечно, во всем том, что мне здесь так мерзко. Кальвинизм — ужасно тут проявлен. И — все!.. Мать страдала… потом узналось. Арнольд боготворил мать. Понимал драму. И вот он — отпрыск и надежда «великого рода!», — он чурается этого рода. Для него «Бредиусы» стали нарицательным, для всего, что его душе было мерзко. Он рано развился. В 14 лет прочел всего Канта, знал весь энциклопедический словарь. Читал массу. Отец — собственно мало образован. Не знаю, что он читал, хоть и говорит на разных языках. По воле родителя Ара (он старший) отдали учиться музыке (орган(!)) — он был и музыкален, и мечтателен, и очень религиозен. С восторгом принял это учение… и… попал! М. б. ты слышал о скандале в Голландии, об одном известном (знаменитость) органисте — homosexual'e? Об этом мой отчим еще в бытность в России слышал. Его выслали из Голландии, — уехал в Вену, а оттуда, тоже со скандалом, — в Америку. И там 1–2 года тому назад умер. Ару было лет 9–10. Я не могу от него _в_с_е_г_о_ узнать. Но было что-то ужасное. Мальчишка бился, кусался, до истерики, до исступленья. На его глазах учитель проделывал гадости со старшими, которые тоже отбивались, били стульями своего «патрона». Арнольду было сказано, что если он дома расскажет, то всем будет огромное несчастье — месть!
…Он умолял дома взять его от органиста. «Ах, ты лентяй, то-то ты ничего еще не можешь играть… а то так… красиво… мальчик играл бы для нас на органе… и так _д_у_х_о_в_н_о!» Когда он плакал,
