Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Борис вздохнул и только развёл руками, а Алёша заметил:
«Пути Господни, как уже говорил государь, неисповедимы. Кто бы мог поверить, что Крым «вернётся в родную гавань»? А вот же: совершилось на наших глазах…»
«И… Андрей Михайлович может быть избран царём на новом земском соборе?» — продолжала допытываться Марта вопреки общим улыбкам (у кого-то даже вырвалась пара смешков). Я сам рассмеялся от абсурдности этой идеи и закрыл глаза ладонью.
«Вы забываете, что у современной России уже есть Царь! — прокомментировал Герш, тоже улыбаясь. — Хоть он и называется Президентом на безликий западноевропейский манер. Да и в целом процедура престолонаследия нарушена… Иногда даже жаль!»
«Именно, именно! — подхватил Тэд. — Ах, как красиво Владимир Владимирович смотрелся бы в царской ферязи и шапке Мономаха! Эстетика и символы имеют колоссальное значение, а мы ими пренебрегаем, боясь повредить своему имиджу в западных глазах, будто ему можно повредить ещё больше… Глупо, господа, глупо!»
«Ты это сейчас всерьёз говоришь или, как обычно, в шутку? — спросила его Марта. — Потому что если всерьёз — от тебя даже неожиданно».
«А я, кстати, отправил Президенту прошение о том, чтобы восстановить поваленный Лениным крест, — пробормотал я. — Думаю, что оно никакого действия не окажет, но хотя бы обещание исполнил…»
«О, Ники! — просияла Лиза (которую по случаю правильней было бы назвать Эллой). — Я б тебя расцеловала, по-родственному, да боюсь, другие не поймут — Александра Фёдоровна в первую очередь…»
Борис вздохнул и объяснил свой вздох:
«У Елисаветы Фёдоровны, единственной из всех здесь сидящих, есть исключительное историческое право обращаться к августейшему лицу на «ты», в качестве свояченицы. Завидно!»
«У меня оно тоже есть, — вдруг произнесла Марта, не глядя ни на кого, со слабой улыбкой. — Даже письменное. Я просто им не пользуюсь, чтобы никто не подумал ничего плохого».
[22]
— «Либерал-социалисты», — продолжил мой собеседник свой рассказ, — пообедали первыми и вернулись в Дом дружбы. Мы не спеша отправились за ними.
«Господин полковник! — окликнула меня Ада: она стояла у двери, которую я как раз собирался открыть, чтобы войти внутрь. — Николай Александрович! Задержитесь на секунду: давайте покурим вместе…»
«Я не курю, Алексан-Фёдорыч», — пробовал я отшутиться.
«Ну, я покурю, а вы постойте… Что именно вам всё-таки сказала Марта про ту историю с Бугориным?»
«Написала», — поправил я «Керенского».
«Ах да, написала! Ещё лучше. Вы можете дать мне это прочитать?»
«Её письмо достаточно личное, Ада, даже, возможно, очень личное…»
Ада хмыкнула:
«Как интересно: она вам пишет «достаточно личные» и «очень личные» письма…»
«Вы совсем зря это, господин министр, — нахмурился я. — Она пишет мне как христианка — своему православному царю. Вам этого просто не понять…»
«Да, наверное… Мне не нужно всё её «очень личное» письмо — только то место, где… ну, что вы на меня как смотрите? Я ведь
обязана вас об этом просить!»
«Господи, Адочка, почему?»
««Адочка»! — улыбнулась она. — Отличное имя, вроде «Люциферушко», только вы, государь, на такое и способны…»
«Вы уж определились бы, кто я вам, «господин полковник» или «государь», — мягко попенял я. — Так почему обязаны?»
«Кто вы — зависит от того, кто я, — пояснила девушка. — Для Александра Керенского вы — гражданин Романов. А для Ады Гагариной вы — царь, которого мы избрали. Почему обязана? Да под давлением политической логики! Мы тут активно строим империю в миниатюре, вы не заметили? А у любого государства должна быть своя армия, полиция и следственный аппарат, чтобы защищать покой и безопасность граждан, чтобы эту империю не скушали соседи и не выплюнули косточки!»
«Может быть, это не очень хорошо — строить государство в государстве? — уточнил я. — Может быть, это смахивает на сепаратизм?»
«Да, я тоже об этом думала, — подтвердил «Керенский». — Но куда уж деваться! Вас уже венчали на царство, поздно кричать: «Мама, я не виновата!», «Мама, это вышло случайно: я шла по улице, поскользнулась и упала на…» — хм, ладно, побережём вашу тонкую душевную организацию. Нас, кроме того, оправдывает временный характер и поиск научной истины».
«Художественной, скорее… Но, Ада, хорошая моя, кто же вас назначил следователем?»
«Логика революции — кто! Что, не нравится вам это? Ну, назначьте тогда вы!»
«Я?» — опешил ваш покорный слуга.
«А кто же ещё может это сделать? — парировала староста. — Если вы отказываетесь — я поставлю вопрос на общее голосование, верней, как это у нас? — выкликну на земском соборе. А вам разве хочется, чтобы я публично «полоскала» болезненные кое для кого подробности, объясняя, зачем это надо? «Полоскала» — это ваше собственное словечко».
«Вы мне просто выкручиваете руки, Сан-Фёдорыч, — признался я. — Потому что ведь если не назначить вас, вы всё равно будете вести ваше, прости Господи, расследование…»
«Вот-вот!» — подтвердила она, совершенно не смущаясь.
Я, вздохнув, извлёк из кармана телефон и, открыв на нём письмо Марты, прочитал вслух ровно тот один абзац, который и мог интересовать нашего «следователя», со слов «Вы упомянули о своём дурном поступке…» до»… пятно на совести».
«Что это за дурной поступок, о котором вы ей писали?» — моментально вцепился в меня «Керенский».
«Я вступил в плотские отношения с замужней женщиной, — пояснил я без всякого удовольствия. — Давно, больше пятнадцати лет назад».
«Только и всего?» — подняла брови Ада.
«А вам мало?»
«Полная ерунда, по церковной ведомости, а не по юридической — но, знаете, мысль Марты о том, чтобы вам об этом рассказать «подданным», не такая уж дурная: представьте, что группа раньше вас узнает эту историю от Бугорина, который попробует её преподнести в определённом свете! — заявила девушка. — Лучше вы сами. А теперь про него: мне всё предельно ясно! С таким на Западе идут в полицию!»
«Ада, милый человек, я это так не вижу! — возразил я. — Наоборот, считаю, что Владимир Викторович виновен, скорее всего, только в бестактности и грубости, с которыми он сделал своё предложение…»
«… И в злоупотреблении своими полномочиями, как и переводится слово abuse, — закончила Альберта. — Снова вы его защищаете! Снова я не могу понять: почему?»
«Потому! — разгорячился я. Это был сложный разговор, я рисковал непониманием и осуждением, ведь у молодости на всё бывают свои, чёрно-белые ответы, но бесстрашно продолжил: — Потому, моя милая, что я тоже, как и вы, хочу справедливости! Уж если вы расставляете все точки над i с последней откровенностью, вспомните студентку, которая мне «предлагалась» во время экзамена и про которую у вас слетело с языка, что это было бы, случись что,
