Голоса - Борис Сергеевич Гречин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы немного помолчали.
«Не льстите себе по поводу вашей чрезмерной прогрессивности, — глухо проворчала Ада. — Ладно. Может быть… Я не согласна с вами, имейте в виду! — тут же оговорилась она. — Потому что такого происходить не должно! Потому что сознательно ставить человека в условия, в которых ему выгодно продаться, — это гнусно, как бы это ни выглядело юридически! Но готова махнуть рукой, чисто из уважения к вам. Однако рукой я махну, только если всё случилось так, как вы видите: он предложил, она отказалась. А если не так? Почему и надо выяснить все детали!»
«И вы будете выяснять?» — недоверчиво переспросил я.
«Я лично — нет, если есть другой способ. Я с этой девочкой не нашла общего языка, — пояснила староста. — А вот вам, государь, сам ваш христианский Бог велел. Господи, Андрей Михайлович, — немного смягчилась она, видя моё лицо, — я знаю, что много прошу! Знаю, что лезу в тонкие материи грубыми лапами! Но вы могли бы хоть попробовать? Особенно если само сложится, если она сама признается, а она признается, когда такие письма пишет? И передать мне только одно: всё случилось, как вы себе навоображали в своём неисправимом христианском идеализме, или как боюсь, что оно могло быть? Была уголовщина или нет? Да или нет? Только одно слово, мне больше ничего не надо! Со всем остальным я справлюсь сама. Вам неужели не жалко эту девочку с глазами оленёнка? А представьте себе, что таких оленят будут каждый год приглашать на квартиру декана! Разве хорошо? Вы… попробуете?»
С изумлением я увидел, что в её глазах вдруг появились слёзы. Впрочем, конец её речи тоже задел во мне какую-то чувствительную струну. Согласен, сентиментальным чувствам поддаваться глупо, особенно когда такие чувства в вас пробует пробудить политик, хоть и начинающий, но Ада искренне верила в то, что говорила. И… так ли уж она была неправа? Я понял, что слёзы на глаза наворачиваются и у меня. Не таясь, я вытер их сложенной матерчатой перчаткой и медленно кивнул.
[23]
— Разговаривая с Адой, мы немного опоздали к распределению ключевых ролей предстоящего эксперимента, — продолжал рассказчик. — Когда мы вошли в Raum Vier, стулья уже расставили особым способом: один для председателя суда, один — для обвинителя, один — для защитника, один — для обвиняемого, несколько — для присяжных, несколько — для свидетелей и зрителей. Господин Рутлегер, увидев меня, поспешил мне сообщить, что он вызвался быть одним из присяжных, так вот, не против ли я в качестве руководителя проекта? Нет-нет, вежливо заверил я, про себя думая: как тут, на чужой территории, скажешь «нет»? Кроме того, это и логично, что иностранцы принимают такое живое участие в судьбе министра иностранных дел Временного правительства. Он ведь в их глазах, пожалуй, действительно — отец русской демократии и, очень может быть, гигант мысли…
Настя, когда мы со старостой вошли, посмотрела на нас хмуро и пристально. Ничего, однако, не сказала.
«Мы вас потеряли! — весело сообщил Герш. — О чём это вы двое так долго беседовали с глазу на глаз?»
«О государственных делах, — ответил я ему в тон. — Ада хотела, чтобы я назначил её имперским дознавателем. Мне пришлось «высочайше соизволить» в устной форме».
Умысел при этом объявлении у меня был вот какой: публичная передача Аде полномочий «расследовать» разные неизвестные нам тайны как бы несколько вводила её в рамки и накидывала на её молодое рвение узду некоторой ответственности перед коллективом. Ну, или я просто хотел на это надеяться…
«А почему не в письменной?» — вдруг спросила Ада, и я первый раз увидел в её глазах нечто вроде женской лукавости. До того мне казалось, что эта девушка сознательно отвергает любую женственность.
«А почему бы, действительно, и не в письменной? — согласился я. — Мне нужен лист бумаги…»
Лист бумаги принёс лектор Немецкой службы академических обменов, он же любезно предложил в качестве стола использовать маркерную доску, временно сняв её с креплений и положив на подлокотники двух складных стульев.
«Осмелюсь заметить, Sire[66], что для большей торжественности и, так сказать, сценичности лучше бы вам не самому писать, а продиктовать кому-нибудь!» — вырос откуда-то Тэд.
«Хорошо, — согласился я. — Кто-то знаком с дореформенной орфографией?»
«Я знаком, — сообщил Иван. — «Вѣтеръ вѣтки поломалъ, нѣмецъ вѣники связалъ…» и всё такое прочее».
«Простите, какие веники?» — озадачился Рутлегер.
«Это гимназический стишок для запоминания слов с буквой «ять»», — пояснил я. Иван меж тем был готов к диктовке, и я продиктовал ему:
Апрѣля 12-го. Александру Керенскому, также извѣстному подъ именемъ Альберты Гагариной, всемилостивѣйше повелѣваемъ быть имперскимъ судебнымъ слѣдователемъ по любымъ дѣламъ.
Иван, написав это, добавил строчку:
На подлинномъ Собственной Его Императорскаго Величества рукою подписано:
Ниже этой строчки я написал «Николай», поставив, однако, это имя в кавычки, словно оно было не именем, а видом служения или должностью: так сказать, «старший николай империи».
«Неплохо бы тебе контрассигновать», — заметила староста пишущему, будто для неё получение и даже составление таких бумаг были рутиной. Этот глагол, как вы, наверное, знаете, означал «поставить одну подпись рядом с другой» в порядке свидетельствования, что бумага действительно подписана неким лицом.
«Я не против, — ответил Иван. — Но в качестве кого?»
«Начальника штаба верховного?» — предположил я.
«Но разве я уже начальник штаба? — ответил мне молодой человек вопросом на вопрос. — Ожидаю повелений, если цитировать телеграмму моего исторического визави от второго марта».
«Ах, каким ужасным днём было то проклятое
