Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Они сидели на кухне, Артем Балицкий и Софья Игнатьевна, просто Софья, но все то приятное и многообещающее, что наметилось вчера и должно было развиваться не по дням, а по часам, в это солнечное, ясное, голубое летнее утро на матушке-реке Волге, неожиданно и неприятно отступило на задний план.

Настроение у Софьи было испорчено. Хотя, по мнению Артема, стоило ли расстраиваться по таким пустякам? Ну, налакались пареньки, бывает. В их возрасте вполне понятно: самоутверждаются.

Нет, она этого не понимала. Одно дело бывшие зэки, бичи, с которыми ей приходилось иметь дело в экспедициях (хотя те обычно пристраивались подработать в геологические партии – там платили и больше, и вообще народ покруче), от них действительно можно ждать всего, чего угодно, закон не закон… А тут вроде приличные ребята – и такое!

Она сама не до конца отдавала себе отчет, что же ее так уязвляло – будто личное оскорбление нанесли (почему-то перед глазами маячило лицо Торопцева, которого она заметила вчера вечером возле палатки, – бледное, на себя непохожее). Действительно, ну дорвались ребятки до свободы, волюшка им в голову ударила, взрослыми себя захотели почувствовать. Артем, вероятно, прав, объясняя так, но ее почему-то не успокаивало, наоборот, еще больше злило.

Артем неожиданно подбросил дровишек: ему эти ребята с самого начала не очень, что-то в них не то… Кое-кто, похоже, еще доставит им хлопот, он чувствует, хотя пока называть не будет – надо повнимательней присмотреться. Может, еще утрясется все. Но он должен признаться, что догадывался о таком продолжении: встретил одного парня в местном магазине, когда покупал сигареты… Помолчав добавил: ну, в общем, встретил одного, тот брал водку и вино, это отвратительное плодово-ягодное…

– Кто? – жестко, сразу погрубев лицом, спросила Софья Игнатьевна.

Артем замялся. Получалось как-то нехорошо, вроде капает на ребят, хотя, с другой стороны, они ему, конечно, никто, а он все-таки – заместитель.

– Артем, давай договоримся, – неожиданно мягче, даже отчасти с той, вчерашней теплотой в голосе, произнесла Софья Игнатьевна, – между нами все должно быть откровенно, начистоту, понимаешь? – И тут же неожиданно снова сменила тон на официальный: – Все-таки мы руководители экспедиции, мы отвечаем за все, в том числе и за мальчиков!

– Какие они мальчики! – возразил Артем. – Здоровые лбы, акселераты. Да они уже огонь, воду и медные трубы прошли, они уже все знают, о чем мы в их возрасте могли только догадываться.

– Возможно, Артем, я не спорю, хотя, думаю, вы все-таки преувеличиваете, – снова сбилась на «вы». – Мне кажется, они больше хотят казаться взрослыми, нежели на самом деле. Как бы то ни было, а я за них несу ответственность. Если что случится, спросят с меня.

– Софья, мы же договорились: «ты»… – не преминул упрекнуть ее Артем.

– Да-да, ты преувеличиваешь, – послушно поправилась Софья. И тут же вернулась к своему вопросу: – Так кто?

Артем пожал плечами и как бы вполне безразлично произнес:

– Этот, лохматый, Роберт, кажется. Я их всех еще толком и не запомнил.

– Так, говоришь, водку покупал? – еще раз задумчиво спросила Софья Игнатьевна.

Артем кивнул.

– Понятно, – кивнула Софья, как бы принимая информацию к сведению. – Ну что ж, это вполне согласуется с некоторыми моими наблюдениями. – Она задумчиво постучала пухлыми пальцами по столу, застеленному к открытию голубой клеенкой, на которой уже кое-где чернели прожженные места.

Артем искоса следил за изменениями в ее лице, отражавшем сменявшиеся сейчас в Софье Игнатьевне чувства, и никак не мог решить: сказать или все-таки не говорить… Подмывало сказать, поделиться по-дружески. Но, может, пока не стоило. Наверно, не стоило. Он сам должен был попытаться. А сказать он еще успеет – в случае чего. И потом неизвестно еще, как она к этому отнесется. Все-таки они пока недостаточно близки, а что будут и достаточно – почти не сомневался: чего-чего, а добиваться цели он умеет. Главное, твердость и последовательность, так что и плейбоем быть вовсе не обязательно. Просто нужно проявить чуть-чуть настойчивости. Кроме того, у них так много общего, пожалуй, Артем еще не встречал женщины, с которой его столько бы объединяло. Да и ситуация располагала. Он даже слегка разволновался, случайно коснувшись рукой ее круглого обнаженного локтя.

Вместе с тем на душе у Артема было пасмурно, хотя и совсем по другой причине, не имевшей никакого отношения (впрочем, кто знает?) ни к вчерашней пьянке недорослей, ни к их пока не определившимся отношениям с Софьей. Дело в том, что, порывшись с утра в своем огромном абалаковском рюкзаке, он вдруг не обнаружил спрятанных там икон. Они лежали на самом дне, под одеждой, тщательно обернутые газетой и плотной холстиной. Икон было три, и все исчезли, остался только оклад, который почему-то не тронули. А ведь и обнаружить-то их, как ему казалось, было непросто – только если весьма основательно покопаться. Собственно, только они и пропали, ничего больше, хотя в рюкзаке было и еще что взять, если бы речь шла об обычном воровстве. Артем специально проверил, вытряхнув все содержимое рюкзака на спальник и устроив тщательнейшую инвентаризацию.

По большому счету, это, конечно, ЧП, хоть в милицию заявляй. Правда, была и серьезная загвоздка: сразу бы возник вопрос, как и откуда эти иконы попали к самому Артему. Две из них – очень ценные, Артем не сомневался, специалист все-таки. Конец шестнадцатого – начало семнадцатого, причем в довольно хорошем состоянии.

Все, что обнаруживалось на раскопе, сразу же заносилось в опись, но иконы, естественно, ни к раскопу, ни вообще к деятельности экспедиции никакого отношения не имели. Артем раздобыл их, выменяв одну, самую ценную, конца шестнадцатого века, за бутылку водки у мужика в дальнем конце села. Тот, маясь с похмелюги и не имея чем поправиться, сам предложил, Артем же (с дрогнувшим сердцем), разумеется, не отказался. Не к нему, так к кому-нибудь другому она обязательно бы ушла, неизвестно, к кому, охотников нынче много, а там и вообще неведомо что бы с ней стало, – уж лучше к нему. А как увидел ее в соседстве с ширпотребовской фарфоровой молодкой, так и вообще был сражен. Лик Пресвятой Богородицы – тонкий, просветленно-печальный, чуть в профиль, чуть склоненный, в темном наброшенном на волосы покрывале. Древностью от нее веяло и верой, древней, истовой и кроткой.

Конечно, все не так уж случайно получилось. Артем ходил по домам, выспрашивая народ про старинную ненужную утварь, одежду – на это у них была специальная статья расходов, так что кое-что, если недорого, они могли покупать у населения. На самом же деле, деньги, конечно, мизерные: что на них купишь? Разве какой-нибудь рваный сарафан, распадающийся от дряхлости, из сундука такой же древней бабули, рушничок там или кокошник, каких у них уже предостаточно.

Но Артем в свободное время все равно ходил, спрашивал, высматривал – из интереса прежде всего. Любил он все это – разговоры за жизнь, народные байки, хозяйское хлебосольство, когда ради столичного ученого гостя металась на стол нехитрая, но все равно вкусная снедь: коврижки какие-нибудь, соленые огурчики с квашеной капусткой, творожок, крынка еще теплого, действительно парного молока, чай с вареньем… И бабульки попадались затейливые. «Ну, а сам-то кем будешь? – бывало, по нескольку раз переспрашивали его и, пропуская мимо ушей ответ, то ли всерьез, то ли в шутку, лучась морщинками: – Это попом, что ли?»

В этом смысле народ Артема восхищал, но и озадачивал. Вроде бы прямой и простодушно добрый, он вдруг выказывал какую-то непостижимую, из неведомых глубин проступающую лукавость… И всякий раз он терялся перед ней, даже некоторый страх испытывал, чувствуя себя вдруг словно просвеченным насквозь, с потрохами, со всеми тайными мыслями и намерениями, в которых, может, и сам-то не очень отдавал себе отчет.

В том-то и дело, что это была не обычная интеллигентская ирония, эдакая вечная полунасмешка над всем и вся, включая и себя, – с этой-то он давно свыкся и уже почти не обращал внимания. Здесь же совсем иное (во всяком случае, так казалось) – как бы усмешка самого бытия, которое не издевается, и не язвит, и не отрицает, а испытывает тебя, выпытывает, ускользая само, едва только возрадуешься, что ощутил твердую почву. Какое-то метафизическое «ку-ку», подстраиваемое человеку – ему ли или кому другому. Оно словно напоминало, что в мире все относительно, переменчиво, многослойно, подвижно, странно, загадочно, страшновато – ни в чем нельзя быть твердо уверенным.

Он не знал, что это такое, но всякий раз, когда сталкивался с подобной лукавостью, делалось немного не по себе, и тут же всплывал в памяти тот, давний случай, когда он, еще студентом второго курса, отправился в одиночку автостопом на Север – от Вологды до Кеми, оттуда водой на Соловки и затем в Архангельск.

Впечатлений он из того замечательного путешествия привез уйму, но то, вытегорское, запомнилось особенно, можно сказать, врезалось. И чуть что, сразу всплывало. С тянущим таким, щемяще тревожным чувством.