Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Но Паша, несмотря на раздражение, тем не менее нравился. Было в нем… Чувствовалась львиная порода, что-то подлинное, без дураков, что Роберт уважал. Сочно жил мужик, со вкусом… Бочку пива мог выпить, всю ночь просидеть, развивая какую-нибудь бредовую идею, которая только что ему пришла в голову и которой он вдруг окрылялся так, словно это действительно было откровение, способное спасти мир. И вообще располагал.

Так вот, даже среди этих рыцарей ночи (любили бдеть ночами, обставясь бутылками и громоздя горы окурков), музицируя или читая что-нибудь из собственных сочинений, споря до хрипоты о достоинствах и слабостях живописи авангардистов, танцуя до упаду с девицами или просто скучая, но так, что эта скука выглядела очень весомо и даже изысканно), даже среди этой золотой молодежи, как называл их отец, школьник Роберт чувствовал себя чуть ли не старше и взрослее.

В том-то и дело, что все они расплывались в этой своей богемности – с водкой, девками, а Роберт, хоть поначалу и увлекся, особенно – что наравне, что приняли как своего, почему-то стал быстро остывать. Даже девицы уже не волновали как поначалу, когда, казалось, можно было все отдать за… Оказалось же, что и это в конце концов приедается, что воображение богаче, в реальности все слишком физиологично, завязано с какой-то малопривлекательной мутотой…

Но вот чего не было или было почти нечувствительно, так это главного – страсти. То есть, может, и вспыхивало, но ненадолго; как вспыхивало, так и гасло, не разгораясь по-настоящему. Все было какое-то липкое, влажное, вязкое, инертное и вовсе не давало того, что обещало. А грезилось-то – огненное, воспаленное, почти болезненное, накрывающее всего, как волна, – до задыха, до какого-то последнего рывка, а там, там уж неведомо что. Некая невыразимая полнота. Или наоборот – пустота. Не важно. Может, тьма, может, свет. Что-то эдакое!

Одно время девицы посматривали на него снисходительно, как они умеют: пацан, мальчишка, откуда взялся такой? Иногда с интересом: а это что за чудо? Только не на того напали, и плевал он на эти их многозначительные взгляды и взглядики. Он их сразу всех рассек: либо волокуши с рыбьей холодной кровью (бр-р-р…), либо обычные заурядные качалки, либо – непременно что-нибудь о духовном, с придыханием, с полузакатывающимися глазками: ах, Цветаева, ах, Кришнамурти, ах Бердяев!..

Паша Родькин, волосатый гений, только пасть разинул от удивления, когда он ему про это выдал. Потом прикрыл, губы покусал, как всегда делал, когда мысль обдумывал, посмотрел с мрачной серьезностью, без этого своего ехидного режиссерско-иронического прищура да вдруг как рявкнет: «Да как ты жить-то будешь, парень? Ты же – старик, ты – змий мудрый и все познавший, это в твои-то лета! Ой, не завидую я тебе, не завидую, понял? Блажен кто смолоду был молод, помнишь у Александра Сергеевича? А ты, падло недозрелое, – все более расходился он, – женщину, бабу, чудо природы и тайну мира, которую жизни не хватит разгадывать и любить жизни не хватит, ты, падло, на формулы и функции разложил. Да тебя, – басил Паша Родькин, теребя кудлатую черноморскую бороду, – от нас гнать надо! Ты для нас слишком стар! – так он его раскусил. – Тебе с нами скучно! Шел бы ты от нас с Богом!»

Тут-то Роберт, засунув большие пальцы в передние карманы своих «левис», а остальные положив поверх, и выдал: ему, Роберту, много не надо – ему страсть нужна, вот и все, пусть одна, но пламенная, а не это болото, которое они называют богемой, считая себя к тому же оппозицией режиму. Детские игры, понятно? Все равно всех их, кто выживет, конечно, вынесет на общий берег, как его отца, все они будут обыкновенные – даже самые гениальные. А страсть, она всегда останется с тобой, пусть даже только в памяти.

Паша вдруг сник, размяк, обрюзг как-то сразу, что с ним бывало: сколько водки мог вылакать – и ничего, даже незаметно, что пьян, а потом, спустя какое-то время – оседал внезапно, как подтаявший сугроб, валился куда-нибудь львиноподобной головой, надежда российского кинематографа, и можно было делать с ним все что угодно, он потом ничего не помнил. Это за ним известно было, тут же его уволакивали заботливые руки в уголок, и какая-нибудь дива-поклонница, тайно мечтающая сняться в каком-нибудь будущем Пашином фильме, с дальним прицелом на будущее, хотя он уже и сейчас портил пленку и уже отхватил на каком-то заштатно-международном фестивале молодых-нестарых переходящий вымпел, нежно склонялась над поверженным кумиром, стерегла покой.

Сразил его Роберт «страстью» – по лицу видно. Но все-таки и тот был крепок, выстоял, и теперь уже Роберту предстояло выслушать, что страсти в ее прежнем, высоком, классическо-романтическом виде, ромеоджульеттовском или вертеровском, даже и растиньяковском, увы, не существует. Нет ее, уже, между прочим, Гете обозначил в «Фаусте» ее закат. Как ни старался маразматик Мефисто (не к ночи будь помянут, – тут Паша широким крестом себя осенил) словить сердечного на мгновении, которое прекрасно, ничего не вышло. Это страсть готова остановить мгновение, а у того вовсе не страсть – так, банальный, ну, может, чуть погуще, интерес, любопытство обыкновенное – и к девочке этой бедной, к Маргарите, Рите, Ритке, к Маргаритке этой, к белоснежке, и вообще ко всему, а финал олимпиец вообще притянул, провозвестник соцреализма, нужно ему было хоть как-то подмалевать героя, подсластить пилюлю – ну и рявкнул про преобразование: проснулась-таки, видите ли, в мужике страсть. Рявкнул и сам испугался. Старичков Филемона и Бавкиду жалко стало. А, что он об этом думает, мальчик Роберт?

Феллини-Родькин смотрел с хитроватым прищуром. И мальчика подсунул язвительно. Значит, разозлился. Интеллектом и эрудицией надавил. Дал понять, демократ, где он, лауреат хрензнаеткакой премии, претендент на «Оскара», и где он, Роберт, сын своего папы, хоть и учителя-работодателя.

Роберт, впрочем, не обиделся – умел не обижаться. Мальчик так мальчик – не суй пальчик. Ему интересно было услышать про страсть от бородатого, – башка у этого папашиного выкормыша варила.

Так что же страсть?

Забудь о страсти, пасынок цивилизации. Нет ее, кончилась, вышла вся, на нас с тобой не хватило. Конечно, обидно, я тебя понимаю, можно сказать, почти достояли – и как раз перед нами! Девушка, милая, ну хоть сто грамм, сто грамм-то, может, осталось? Благодетельница, ковшиком-то, лопаточкой, совочком, ложечкой-то поскрести, а? Столько ведь времени убили, так надеялись, ну хоть граммулечку, а? – кривлялся Родькин, бородатый сатир, исполняя какую-то роль из своего не поставленного еще фильма, все более вдохновляясь и трубя! Даждь нам! Даждь нам днесь! – И тут же лицо, почти неузнаваемо меняясь, вислогубо оплывало: а вот хрен вам, сосунки, золотоподкладочники поганые! Нету! Никому нету, а вам и подавно! И не будет, хоть на колени встаньте! А то ишь разбежались – страсть им подавай… Выдумали тоже. Тут людям маслица не хватает, молочка… Катитесь-ка, пока милицию не позвала!..

А откуда ей, собственно, взяться, если подумать? Вот ты, мальчишка, баб расфуркал, как Менделеев, по таблице, а ведь ты, может, и прав, поганец, хоть я и не могу с тобой согласиться, убей – не могу. И не смогу, потому что иначе нужно крест на себе ставить, и вообще… В самом деле, какая страсть, если все смешалось давно, если все мы мутанты и осьминоги, если живем как в общественном транспорте, прижатые друг к другу, что не отстраниться, не отойти, не разглядеть, не умилиться, не вдохновиться… Едешь в метро в благословенный час пик, трешься о кого ни попадя, и уже не разобрать, то ли у тебя третья нога выросла и левая женская грудь образовалась, то ли у кого-то на нежной шейке твоя зловредная башка…

Нет, брат, для страсти досуг нужен, культура, размеренность, размах, природы-пейзажи, а не всемирное столпотворение. Для страсти душа нужна не нашей выделки, не моссельпромовская, но и не made in тоже. А у нас только одни корчи. Страстишки. И у тебя, должен тебя огорчить, тоже корчи, как и у меня. Ты тоже не исключение. Но я-то уже пожил, слава богу, мне теперь только пленку мотать, а вот ты-то как же? – в голосе искреннее беспокойство. Это на мне грех, на мне, что я тебя привадил. Впрочем, ты ищи, ищи ее, свою страсть, может, и найдешь. Но только не там ты ищешь. Шел бы от нас подальше, глаза бы тебя мои не видели!..

Пьяный был Паша Родькин, но Роберт все равно озадачился. А вдруг и в самом деле все сам придумал – как девчонка, начитавшаяся тургеневских романов? Но ведь хотеть-то он мог, была страсть или ее уже не было вообще, даже и просто выпить, если на то пошло, если там, в мутящихся мозгах, вдруг просверкивало нечто вроде щели – словно просвет куда-то. Или без щели, а просто покачивает и зыбко, неопределенно все, распахнуто и вширь и вглубь – плыви куда пожелаешь. Или даже без «если». Как шофер Валера – хлоп, и готово. Как бородатый Паша Родькин, который тоже любил это дело. Он все любил, ни от чего не хотел отказываться. Только у него это как-то бессознательно получалось, само собой, что вызывало у Роберта некоторое недоумение и чуть ли не зависть, хотя он и не очень верил-то, что так можно, тем более если ты вроде как режиссер.