Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

Как хотелось сейчас Васильку повернуть вспять время и оказаться в ребячестве: привычно стоять, прислонившись к тыну, и невесело помышлять о том, что опять ослушался матери, не пришел ко двору вовремя и потому ждет его наказание. Ему тогда мнилось, что он есть самый разнесчастный человек на белом свете; как он тогда завидовал товарищам, которым не дают таких суровых наказов, и желал поскорее стать большим, сильным и свободным.

Василько вырос, дослужился до свободы, но с какой бы радостью поменял свою вотчину на миг беспечного солнечного детства.

Глава 15

«Пожаловал, наконец! Али тебя выгнали в шею из златоверхих теремов?» – услышал Василько знакомый голос. Подле открытой калитки стояла в накинутом на плечи кожухе сестра и смотрела на него так же насмешливо, с укоризной, как и в былое время его детства.

Она заметно постарела со времени их последней встречи. Под поблекшими усталыми очами обозначились мягкие припухлости, мелкие и частые морщины проступали над верхней губой – из повоя, плотно обтягивающего голову Матрены, выбилась вьющаяся и тронутая сединой прядь волос.

В то же время ее лицо напомнило Васильку родителей. Особенно бросался в глаза укрупнившийся подбородок с глубокой ямочкой. Такой подбородок был у матери, и Васильку сделалось грустно и жалко родителей, сестру и себя. Захотелось повиниться перед Матреной, молвить ей слово ласковое, но обида за насмешливые и укоризненные речи заглушила расслабляющие и нежные чувства. Он решил не принимать близко к сердцу ее колкость, не вспоминать о прежних обидах, держать себя отнюдь не робко и веселым бодрым словом гасить недовольство сестры.

– Не рада гостю, сестрица! – бойко рек Василько. – Ты бы меня проводила, за стол усадила, досыта накормила, а затем и порасспрашивала.

– Приехал незвано, и за то тебя корми и пои! – уколола Матрена.

Она вызывающе резко повернулась и вошла во двор, не закрыв за собой калитку.

Василько последовал за сестрой, ведя на поводу Буя. Буй с трудом протиснулся в узкую калитку; конь совсем присмирел, почувствовав недобрый прием. Откуда ни возьмись налетел пес; шерсть дыбом, лает зло, до похрипа и в то же время вертится у ног Матрены, побаивается пришлого и его коня.

– Пошел вон, псина!.. Пошел! – замахала рукой на него Матрена. Пес отскочил в сторону, сел на задние лапы, из его утробы доносилось негодующее урчание.

– Так и будешь, сестрица, держать братца на дворе? – подал глас Василько, оглядываясь.

– Заходи уж, – будто через силу буркнула Матрена.

После морозной свежести спертый, прокопченный и застоявшийся воздух в избе показался неприятен Васильку.

– Ну и дух у вас тяжек! – пожаловался он.

– Коли противно, иди прочь!

Васильку сейчас не до задирок сестры, он осматривал избу и испытывал разочарование. Внутренность избы и вся обстановка в ней мало напоминали множество раз снившиеся хоромы его детства. Все в избе будто стояло на прежнем месте, и крыша так же круто уходила ввысь, и половицы издавали под ногами поскрипывание, но все было по-другому, казалось чуждым и источало удручавшее равнодушие.

Изба была ниже и тесней прежней, его милой избы; печь поставили устьем не к двери, как ранее, а к противоположной двери стене; и стол оказался новым, еще не утратившим древесной белизны. Только одна лавка была ему знакома – он с содроганием увидел на ней отметины, сделанные им когда-то ножиком баловства ради, и изумился, что уже нет в животе родителей, а лавка стоит себе и стоит, напоминая своим постоянством о зыбкости человеческого бытия.

– Ты бы хоть перекрестился! Не в конюшню пришел, – съязвила сестра. Василько поспешно снял шапку и перекрестился.

– Кожух-то сними да с сапогов снег обмети, – проворчала Матрена и недовольно заметила после того, как Василько, раздевшись, обметал веником сапоги перед дверью: – Мог бы на предмостье выйти. Убирай за тобой потом!

От таких придирок Василько уже хотел вспылить, но в последний миг сдержался: «Погожу, но коли еще будет допекать, обзову непотребным словом и уеду. Только меня здесь и видели!»

Он сел за стол под образом. Матрена недовольно поморщилась. Уголья от лучины тонули в кадке с водой со злобным шипением.

– Зачем пожаловал? – спросила сестра. Она стояла посередине избы, прижав к животу и груди шапку, кожух и пояс с сумой Василька.

«Сейчас серебро из сумы посыплется», – испугался Василько. Он хотел о том предупредить сестру и еще попросить ее накормить и напоить Буя, но вместо этого выпалил:

– Хочу с тобой совет держать!

– Какой? – изумленно спросила Матрена. Она бросила, будто ворох сена, рухлядь Василька на лавку и уселась за стол напротив брата.

– Ожениться хочу! – нехотя выдавил из себя Василько.

– На ком? – Матрена замерла в ожидании ответа, приоткрыв рот и наклонившись в сторону брата.

Васильку расхотелось исповедаться от такого неприкрытого любопытства.

– Что же ты молчишь? – не терпелось Матрене. Она даже забыла о своей великой обиде на брата за почившую в одиночестве мать.

«Поймет или не поймет?..» – мучился Василько. Он подумал, что предполагаемая женитьба невыгодна сестре, являющейся пока прямой его наследницей; случись с ним худое, конечно, не все село, но кое-что из его именьица непременно перейдет к Матрене.

– На Янке, рабе моей! – выпалил он и удивился нелепости своего желания. Матрена молчала. Василько занервничал, стал перекладывать руки со стола на колени, с колен на лавку.

– Господи! – Матрена всплеснула руками. – Где это видано, чтобы господин на собственной рабе оженился.

В ее словах было столько изумления и осуждения, что Васильку стало не по себе, и он робко попросил:

– Только не сказывай никому.

– Не скажу! – небрежно и отвлеченно заверила сестра.

Странное желание брата показалось ей таким неожиданным и неразумным, что она не могла усидеть на месте. Встала из-за стола и подошла к печи. У печи обернулась и, потрясая руками, принялась вразумлять:

– Помысли сам, что тогда о тебе добрые люди скажут. Скажут: совсем ополоумел Василько. Принесет раба в твои хоромы срам велик! Да над тобой вся Москва изгаляться будет. Не моги этого делать! Вот тебе весь мой сказ!

Каждое ее слово больно ранило Василька. Он ощущал, как в душе нарастают стыд и недовольство собой, раздражение на сестру и желание немедленно отъехать со двора, забыть и этот тягостный разговор, и поездку в город, и свои сокровенные помыслы.

А Матрене нет дела до мучений брата:

– Я-то думала, хоть ты и бирюк, а все же володетель, у самого князя владимирского сидел в думцах; соседям про тебя все уши прожужжала: мол, вот каков у меня братец! А тебя куда понесло? Что я скажу людям? Ведь через твою женитьбу на меня, на чад моих какая поруха ляжет!

Вся она здесь, не переменилась, все норовит попользоваться слабиной, дабы пригнуть, прибрать мужское племя под свое бабье крыло. Совсем взбеленилась, плетет невесть что:

– Я твоей сучке-то очи повыцарапаю, косы повыдергиваю! Пусть знает свое место!

– Ты ведаешь, что речешь? – вскипел Василько. – Не суй нос в чужие дела! Без тебя как-нибудь сгадаю, что мне с рабой делать!

– Зачем кричишь на меня! Не я ли о тебе печаловалась? – пробормотала опешившая Матрена.

Но осознание того, что она находится в своей избе и кричит на нее младший брат, которому она когда-то вытирала нос, придало ей уверенности. Опять, как много лет назад, в избе поднялась свара. Как в старину, Матрена потянулась к печи за ухватом, а Васильку захотелось нырнуть под стол. И кто знает, чем бы закончилось очередное размирье, если бы в избу не вошли муж Матрены Савва и ее сын Оницифор.

Глава 16

Изба наполнилась хладом, многим топтанием и приветственными возгласами вошедших. Василько почувствовал себя неловко, будто он в отсутствие добродушного Саввы и его сына сотворил в избе донельзя гадкое. Срам гнал его со двора, и Василько стал порываться к отъезду. Но шурин и племянник так горячо упрашивали его заночевать, особо упирая на разыгравшуюся метель, что Василько заколебался. Когда же к ним неохотно присоединилась еще дувшаяся Матрена: «Зачем гордыню кажешь? Оставайся, не у чужих людей ноченьку скоротаешь!», он согласился погостевать до утра.

На дворе и взаправду мело, и как мело. С посвистом, подвыванием и стоном носился над землей ветер. Он срывал полегшие снега, наметал свежие сугробы, засыпал хоромишки по самые крыши, пугал честной народ и животину.

Слушая то оплакивающий, то угрожающий посвист ветра, Василько испытывал удовлетворение, что надежно укрыт от непогоды, что сидит в тепле, сытый и хмельной, в окружении близких людей, и что его конь накормлен. Ему было приятственно слышать неторопливую рассудительную речь Саввы, наблюдать за заметно смущавшимся Оницифором – даже ссора с Матреной позабылась.

Савва – невысок и сухощав. Его лицо с впалыми щеками, вздернутым носом и курчавившейся свалявшейся бородкой казалось привычным, простым. Портили только крупные потемневшие, росшие вкривь и вкось зубы. Но стоило Савве обстоятельно, с подкупающим участием заговорить, добродушно улыбнуться, как он начинал завораживать спокойной рассудительностью и степенностью – хотелось слушать и видеть его.