Грустный шут - Зот Тоболкин

— Прощайся, но помни: ты моя, навеки моя! — Антипа вылез из возка, отвязал застоявшуюся тройку и вывел под уздцы на дорогу. Едва отстранился, Феша схватила вожжи, гикнула, — кони, сбив Антипу, понесли. Он оскорбленно завыл, зарылся головой в снег Лежал, пока не продрог. Медленно, со стоном поднявшись, выбрел на дорогу и потащился вслед за умчавшейся тройкой.

— Догоню же! — сказал, встряхнувшись, потер ушибленное плечо. — Под землей достану! Все одно моя! Моя до смерти! Помни!

И Красноперов решил догонять.

— Вот ежели настигну, что тогда? Моя будет, а? — спрашивал он у Пикана.

— То ей решать, — глухо отозвался тот. Для себя все решил. Что разбито — не склеишь. А вот дочку могла оставить. Больше-то ничего нет. Едва поверил, что все наладилось, и — обманулся. Ускользнуло неверное счастье! Воля да вера — вот опоры!

Думал, а воля ослабла. Вера пошатнулась. Истов был в вере, неломок, и все же сломался. Не лежит душа к богу. А сколько поклонов ему отбил, сколько выговорил молитв! Взывал к нему, ждал ответа и не получал. Надеялся: среди множества песчинок, именуемых людьми, господь снизойдет к одной ничтожной песчинке, к нему, смилостивится. Нет, нет милости! И за грехи, и за праведные дела награды равные: муки, которым несть числа. Словно для одних мук человек создан. Едва поманит краткая мимолетная радость и тотчас исчезнет. Боль и сомнения — вот вечные спутники его.

«Верно ли это? Верно ли?» — бессонными ночами спрашивал Пикан бога. Не получая ответа, роптал и сомневался.

Снова уселся за Библию, долго и придирчиво обдумывал каждую строчку и с ужасом для себя открывал, что в бесспорности святого учения сомневается. Сомнения начались с первой же страницы. И чем глубже вдумывался, тем больше они укреплялись.

«Но ежели нет бога — кто создал этот мир? Кто человека создал?.. Есть, есть бог! Тогда отчего он глух ко мне? Отчего глух к другим людям?

Отдал Библию дураку, взроптал… То грех. Да ведь не из одних же грехов я состою! Ты меру мне укажи, господи! Меры мукам моим нет.

Ушла Феша, дочь увезла… По греху ли возмездие? Я жил, как пташка, всяк час в трудах и заботах. Я не отринул тебя пока, токо охладел…»

— Айдате, робяты! — напряженным высоким голосом звал Красноперов. Решил: догонит беглянку. Догонит и отберет. Богат Антипа, да ведь и он не бедняк. — Айдате живо! Споймаем — всем по полтине!

— Роздыху не даешь, — ворчал угрюмый, длиннорукий казак, расчесывая седую заклочившуюся бороду. — А плата мала.

— Не скупись, Минеич! — поддержал товарищ его, мокрогубый, с веселыми плутоватыми глазами. — Можно и по целковому.

— Добро, будет, как вырядили, — расщедрился Красноперов, решив, что добыча того стоит. — Поспешайте!

Но не успели выехать из ограды — у ворот захрапели кони.

— Явилась, гулена!

Минуя Красноперова, Феша вбежала в избу.

— Иванушка, горький мой! Ох, как я виновата перед тобой! Вины не смыть…

— Сердцу велеть неможно, — взяв дочку, молвил Пикан. — Больно, что ушла, однако неволить не стану. Стало быть, лучшего выбрала.

— Лучше тебя никого нет! — говорила Феша, обнимая его колени.

— Нет, а сама под другого легла, — скрипуче рассмеялся Красноперов.

— Молчи ты, дудка усохшая! Тебе ли бабу понять? Вместо глаз алтыны.

— Тебя и алтынами наскрозь вижу. Сучка, и ничего больше! Вяжите ее, робятушки. Конуру ей найду…

— Не тронь, — неожиданно заступился Пикан и отстранил подступивших к ней казаков. — Силой не приручишь.

— Заставлю — ноги мыть будет и той же водой напьется, — хорохорился таможенник, снова подав знак команде.

— Сказал, не трогать! — задвигал бровями Пикан. С ним рядом стал Спиря. Казаки нерешительно запереглядывались. — Ты ее раньше потерял, — проговорил тихо, с болью. — Я токо что. Кому больней?

— Я нищей взял ее в свой дом, — проворчал таможенник. — Ты схитил…

— Решит к тебе — держать не стану. Она в выборе вольна.

— Уж лучше головой в омут! — с ненавистью глядя на таможенника, выкрикнула Феша.

— Коли так, ступай. Дочь мне оставь. Антипе другую родишь, — решил бесповоротно Пикан.

— Не лишай доченьки, Ваня! — взмолилась женщина, снова падая на колени. — Сми-илуйся, молю тебя!

— У тебя Антипа. У меня — никого.

— Куда я без Ксюши? — рыдала Феша. Пикан был неумолим. — Без нее мне не жить.

— Сама путь себе выбрала. Ступай. Дочушку боле не увидишь, — сказал последнее слово Пикан. Ему никто не перечил.

— Кесарю кесарево, так-эдак, — пробормотал Спиря.

Феша, старея на глазах, обессиленно поднималась. Поднявшись, укоризненно выдохнула:

— Жесток ты, Ваня! Половину сердца моего вырвал. Жесто-ок!

— Молчи! — взорвался Пикан, не выдержав мучительной этой пытки. — Я — половину, ты — всё на куски разбила, — пророкотал он, сдерживая себя. — Ступай с богом.

Феша низко ему поклонилась и тихо молвила:

— Прощай, Ваня. Береги доченьку. Вырастет — скажи ей обо мне. Мол, до последнего часу…

Постояла, словно надеялась на что-то, и, опустошенная, бледная, пошатываясь, вышла.

Красноперов моргнул одному из казаков: «Не зевай!» Но Пикан тоже был непрост:

— Проводи, — сказал он Спире. — Дом этот оставляю тебе. — И вышел, взяв с собой девочку.

Уехал он, куда — никому не сказал. Но следы вели на север.

— Быстрей! Быстрей! — торопил Першин, словно командовал тут он, а не Митя.

— Успеешь на тот свет, — невозмутимо отвечал лейтенант, срисовывая только что показавшийся лес, светло и торжественно возвысившиеся над ним горы. Этот чудак забавлял его неистовым рвением безукоризненного, ни о чем не рассуждающего служаки. — Займись лучше делом!

— А я чем занимаюсь? — обижался Першин оттого, что люди эти его службу не считают делом. Ловить крамольников и отдавать на правеж — почтенное, издревле узаконенное занятие. Першин сознавал себя слугою закона, и, стало быть, те, кто объявлен вне закона, должны перед ним трепетать. Они же не только не трепещут, но даже не замечают его, что-то измеряют, записывают, срисовывают, подолгу изучая и описывая зверей, птиц, породы здешних деревьев. Гусельниковы и Бондарь заботятся о пропитании, устраивают бивуаки. Барма и Ядне промышляют охотой. Мите помогают Гонька и Замотохины люди. Только он, Михайла, ходит как неприкаянный. Впрочем, его дело ловить, выискивать, чего бы это ни стоило. Через месяцы изматывающих гонок, через моря, через снега, через леса и топи, через голод и смерть чуть ли не в одиночку преследует беглецов поручик. А кто по достоинству оценит, кто до конца поймет верную ищейку? Кто и когда воздаст ей должное? Возводят одну хулу. А не мудрые ли мужи государства, оберегая державную власть, в первую очередь налаживают сыск? Стало быть, он, Михайла Першин, — недреманое и всевидящее око государства. И — день настанет! — старания его оценят…

Першин размечтался. Воспаленное воображение уж рисовало ему невиданные перспективы. Будто стал он во главе всего сыска и люди самых высоких рангов — полководцы, министры, дипломаты, архиереи и прочие сановники — выстраиваются в очередь, чтобы попасть к нему на прием. Очередь вытянулась через весь Невский, конца ей не видно. Желающих хоть отбавляй. А идут все новые, чтобы Михайла учинил сыск, и сами попутно доносят. Уж некуда записывать, уж изнемогают от свалившихся сведений писцы, а доносов все больше и больше… К измученным писцам добавил дюжину свежих, к той дюжине — полусотню, потом — сотню, но и эти выдохлись и смотрят на Першина молящими глазами: «Дай дух перевести!»

У-ух, голова закружилась от прекрасных и безудержных мечтаний!

Поручик возвратился на землю, услыхав насмешливый окрик: Барма и дикарь этот, которого Михайла принял за немца, вернулись с добычей. Ядне тут ожил, повеселел. На купленных у Янгурея оленях признал свои метки.

— Оленей твоих вернем, — обещал Митя. — Потерпи до Тобольска.

— Ненец я. И ты ненец, — двумя руками схватив его руку, растроганно забормотал Ядне. По впалым, изрезанным складками щекам — серебряные дорожки.

— Почему же ненец-то? — возражал Митя. — Я русский.

— Ненец, — пояснял Гусельников-старший, — по-ихнему значит человек.

— Эко, нашел чем гордиться! — проворчал Бондарь. — Че-ло-век… А тебя кто грабил? Не ненцы ли? Человек! Хха! Зверь и тот меру знает. Человечьей жадности меры нет. Человек! Ишь ты!

— Ненец! Ненец! — упрямо повторял Ядне.

Он был привязчив, как ручной олененок, авка, постоянно бегавший за Гонькой. И Гонька к маленькому оленю привык, баловал его, кормил с ладошки. Олень да Иванко — две его слабости. Из-за них стал небрежно вести журнал. Иванко ровно понимает, что говорит ему Гонька, мельтешит пухлыми ручонками, улыбается. Сегодня у него банный день.

Под горою, в затишье, Барма с Бондарем соорудили баньку Дело нехитрое: отыскали впадину меж скал, засыпали снегом и накрыли шалашиком. С самого утра горит там костер, греются гранитные камни. Камни Барма бросает в воду. Вода, пузырясь, пенится, булькает. Бьет в ноздри хвоей и древесной смолкой. Пахнет распаренной шкурой, которой накрыли нарту в шалашике. Даша облила нарту холодной, потом теплой водой, разделась и стала купать сына. Иванко улыбался, во рту поблескивали тускло крохотные резцы.