Грустный шут - Зот Тоболкин

Вон идет один по Березову — узнал его князь, сразу узнал, но не подал вида! — пучит загоревшийся безумием глаз и выкрикивает:

— Першин умер! Враги торжествуют! Умер Першин! Врагам на радость.

Не того ждал бедняга. Чего только не натерпелся, пока достиг благословенного Березова! Все вынес, как и положено, а что в награду? «Поди, поди…»

И вот бредет он вдоль стен острожных и бессмысленно оповещает:

— Першин умер… Врагам на радость… Умер Першин… Так и скажите.

Светлейший, сидя на бревнышке, рассуждал о тщете мира, но нет-нет да и всплывало в памяти былое:

— Бывало, и министры в передней ждали. А вы простые люди, и я вам рад. Как там, в России-то?

— Давно мы оттуда, — осторожно, боясь напомнить о себе, о той сцене в Дашином доме, когда Барма непочтительно обошелся с князем, сказал Митя. — Раньше тебя…

— Бунтуют? Пьют? — Митя в ответ пожал плечами. — И не спорь, — словно с ним и впрямь спорили, загорячился, замахал руками князь. — Сам знаю, бунтуют и пьют. Разбалован народишко! А России работники нужны. Я вот князь, и то работаю!

— В кои-то веки раз можно и поработать, — усмехнулся Пикан. — Сам говоришь, России работники нужны. Князья — нахлебники, — не дав возразить светлейшему, сурово заключил: — Россия после смерти царя — храмина недостроенная. Стены возведены — крыши нету. И нет строителя наиглавнейшего. А без строителя…

Мысли Пикана приняли опасное направление. Александр Данилович с ловкостью канатного плясуна перевернулся с ног на голову, стал распинаться в верности трону. Потом шутливо закончил:

— Мы ж строим с тобой! А ты говоришь, нет строителей…

— Кто строит, а кто пристраивается, — проворчал Бондарь, неприязненно разглядывая светлейшего. Ведь вот был же когда-то после царя первым человеком в государстве, теперь — шут гороховый. Собственной тени боится.

Между тем подкатил Барма. После объятий и недолгих расспросов сел на бревнышко, дав деду внучонка.

Узнав о цели их путешествия, Пикан поднялся и пошел собираться в дорогу.

— Церковь-то как же? — встревожился светлейший. — Церковь-то мы не достроили!

— Сам достроишь, Александр Данилыч. Я сынам своим суденышко строить стану. То важнее!

— Едут, открывают… Куда едут? Зачем открывают? — потирая кислый пористый нос, бормотал Меншиков, втайне завидуя людям, через все невзгоды пронесшим одно желание: бескорыстно служить Отечеству.

«А мне и тут славно! Никуда не стремлюсь, ничего не желаю. Вот божий храм дострою, то зачтется…» — думал, издали наблюдая за хлопотами Пиканов.

Легки на ногу эти люди! Только что были в пути, и — снова в путь наладились. А путь неблизкий и нелегкий. Что движет ими? Что гонит? Какая страсть? Неужто и впрямь любовь к России? Кто и когда научил их этой державной любви?

— Ну вот, построите вы судно. Путь новый проложите. Дале что? — светлейший не удержался, подошел и спросил о том, что его больше всего задело. Как же так: простые люди, а вот стремятся к тому, что ему, князю светлейшему, непонятно.

— Дальше? — удивленно пожал плечами Митя. Неужто и это объяснять надо? — Дальше новые пути открывать станем.

— То дело славное. Честь высокая, — кивнул светлейший. В душе усмехнулся: «Все пройдет, как лед на реке. И вас забудут. Меня уж забывать начали, а я не вам чета был!»

— Я фигуру ему не отдал, — спохватился Барма, остановив нарту. Соскочив, бегом вернулся к светлейшему. — Ты в шахматах смыслишь, Александр Данилыч?

— Игрывал, — пробормотал князь, брюзгливо отвесив тяжелую нижнюю губу. Крепился, а по щекам, против воли, катились мутные слезы. Слез оказывать не хотел. «Вот, думал, уезжают они. А я остаюсь. Помру здесь, наверно!»

— Возьми на память, — Барма сунул князю фигуру, заглянул в лицо снизу. — Ферзь называется. Первое лицо при государе. Лишней оказалась. Может, напомнит кого, — и побежал догонять своих.

Фигурка искусно сделана и сразу узнается.

«Эх, малый! — горько вздохнул светлейший. — Давно уж я не первое лицо при государе. Да и государя-то нет…»

Взяв топорик, тюкнул по бревнышку, икнул, всхлипнул и — уж не для чужих ушей — старчески обреченно взмолился:

— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…

— Помрет скоро, — сказал Барма спутникам.

Позже Гонька запишет:

«Тима прав оказался. Летом, когда наш шлюп плыл на север, князя в живых уже не было. Похоронили его во дворе им же начатой храмины. Умел начинать покойник, а завершать так и не научился».

Давно ль колодец в кремле рыл? Давно ль таскал владыку за бороду? Не месяцы — века минули.

Заброшен колодец. Владыку бог призвал. Губернатора — Петербург. Пушки стреляют теперь в свое время, колокола звонят — в свое. Новый владыка и новый губернатор между собой не ссорятся, живут в полном согласии, как и положено сильным мира сего. Зачем же простым смертным дурной пример показывать?

Едва заступив на должность, губернатор тотчас отправился в Софийский собор и первым подошел под архиерейское благословение. Владыка в тот же день повелел стереть с кремлевской стены Страшный суд, породивший многие толки, а живописцев — Тюхина и подоспевшего к той поре Пикана — засадить в острог. Благо, все под рукою.

Щедры, великодушны властители к отечественным талантам! Пикану с Гаврилой отвели закут с видом на площадь. Сквозь зарешеченное, снаружи закованное железом окно в пробитые дырки виден кремль златоглавый. Славен, светел он отовсюду! Плывут в небесной синеве купола его, башни и звонница. Мощно высятся неприступные стены. Когда отворяются ворота, как на ладони отчетливо виден дворец и торговые палаты. В посаде Барма народ потешает. Остановился подле толстого лотошника, взял пирожок на пробу. Вокруг тотчас собралась толпа. Его и зайку уж знали в городе.

— Ты чо их, — разламывая пирожок, изумился Барма, — вместо мяса монетами начинил?

И верно: из пирожка выпал золотой.

— А-ах! — в одну грудь завистливо задышали зеваки. Самое бы время опохмелиться! — Везет человеку!

— Продай-ка еще пяток, — купил и в этих обнаружил по золотому.

Толпа кинулась вразнос скупать пирожки. Торговец лег на лоток, охватив его руками, яростно завопил:

— Не трог! Баба спьяну начинку спутала! Не трог! Все мои-и!

Толпа заворочалась гневно, зароптала. По рядам шел новый воинский начальник, майор Ложкин, мордатый, дюжий. Дав по зубам одному, другому, сдернул лотошника с лотка.

— Кыш, дьяволы! Кыш, не подходите! — визжал тот, суча ногами. Не разглядев, кто перед ним, пнул майора в промежность.

— Ппес! — взревел Ложкин, приплясывая от боли. — Куда бьешь? Кого?

К торговцу подскочили драгуны.

— Не трог! — охраняя добро свое, на всю площадь вопил лотошник, отбиваясь от нападавших.

Под шумок кто-то и майору поднес.

— Ааа! — взвыл Ложкин и стал тузить правого и виноватого.

— Что там за шум? — выглянул из конторки Кобылин.

— Лотошника убивают, — ответил приказчик, постукивая кулаком о кулак.

— Что ж ты столбом стоишь? Беги на выручку! И ты ступай, Кузька! Неладно, когда торговый люд обижают.

Побежал бы и сам, но как-то неловко степенному человеку. А руки, прости господи, чешутся.

— Как там наши-то? Держатся? — время от времени спрашивал Яков Григорьевич, прислушиваясь к шуму. Тревожась, кинул на подмогу еще десяток людей. Сам взобрался на башенку и окриками подбадривал оттуда посланных.

Ложкина подмяли, кинули в бочку с дегтем. Подчиненных его месили, как тесто. Из острога, им в помощь, выскочили стражники. Из-под горы подоспели драгуны. Весь базар ощетинился кулаками. Трещали скулы, крошились зубы. Хрип, треск, стон, топот…

Майор выбрался наконец из бочки, оставляя черные потеки, пополз вдоль мучного ряда. Барма сыпанул на него из мучного куля. Заяц, сидевший на его плече, ухмыльнулся. Сам Барма не смеялся.

Между рядами медведь носился, где-то вылакав четверть вина. Опьянев, уронил чан с пивом, принялся крушить мясные лари.

Из дворца наместника за суматохой следил губернатор. К нему прибежал с запиской монашек. «Не пора ли унять смуту?» — тревожился владыка.

— Сия смута нам не опасна, — велел устно передать губернатор. — Пускай смутьяны друг из дружки дурь выбивают.

Владыка кивнул, услыхав ответ, и продолжал службу. Паствы в церкви поубавилось. Грянули, словно в престольный праздник, колокола.

— Бей! — слышалось отовсюду. — Шшитай им ребра!

— Не тех бьют, — сокрушался Барма, вожделенно поглядывая на дворец. — Ништо, и до этих доберемся.

Медведь, напуганный рокотом звонниц, сиганул прочь, драгунские кони, увидав его, вздыбились, роняя всадников, затем понесли. На упавших топтались охочие до драк люди тобольские.

— Круши их! Жми! — тесня рассвирепевших драгун, бесновалась толпа.