Смута - Владислав Бахревский

Подскарбия звали Корнюхой, был он донской казак. В хорунжих ходил Сенька Милохов. Этот был из Калуги, из детей боярских, а теперь тоже в казаках. Хоругвь была частью отряда поляка Андрея Млоцкого, рыцаря воли и ничего, кроме воли, не желавшего ни себе, ни всей тупорожей России.

– Он нас тупорожими зовет! – веселился Корнюха. – А нам что? Она хоть тупая, рожа-то, да наша. У него у самого морда как у борзой. Мы его так и кличем промеж себя: Борзопес.

Из присмирелой Москвы попали Лавр с Аникой на великое гульбище.

– Вон наш терем, – показал Корнюха на высокий сосновый, крепко стоящий дом. – За сто пятьдесят верст привезли. Во Владимир ходили, а там над рекой село, в селе этом хоромы, а в хоромах хозяйка. Чтоб не плакала по дому, не убивалась, мы ее с собой взяли.

Перед самым домом из землянки вылез казак, растелешенный, довольный. Увидал духовных людей, обрадовался.

– Эй, ребята! А ну, благослови! – И вывалил перед дьяконом с псаломщиком свое мужское представительство.

– Сатана! – сорвался в петушиный крик Лавр.

– Да нет, ребята! Я – крещеный. Бабоньку сегодня на кафтан выменял. Ох и лапушка! Целый день с нею, оторваться не могу, а сила вся вышла. Глаза голодны, но эта штука, хоть отруби, не слушается.

Лавр и Аника стояли как оплеванные.

– Ребята, да вы обиделись?! Хотите лапушку? Мне ведь не жалко, коли сам рассопливился. Стойте! – Он ринулся в землянку и тотчас явился с ковшом водки. – Пей, ребята!

Подошел подскарбий Корнюха, заводивший во двор свои возы.

– Ты, сосед, моих новых людей не обижай.

– А я – обижаю? Я их пою, гулять со мной зову.

– Выпейте, – сказал Корнюха. – Нам, Зотик, однако, обедать пора. У нас строго. Ты же знаешь.

– Знаю, Корнюха. – Почтительность была в голосе казака.

Водку выпили, ноги перед крыльцом вытерли. Крыльцо, как лицо, – белое, выскребенное. В сенях обувку долой. Вошли в горницу. Светло, как у солнца во чреве. Вдоль стены четыре окна.

Стол со скатертью. На столе ложки лежат все серебряные. За столом под божницей – Павла. Кокошник на ней сплошь жемчугом шит, платье голубое с изморозью, в камушках, серьги синие, но огонь держат горячий. Глаза у Павлы тоже как тот синий огонь. Вошли в избу семеро живущих здесь с двумя гостями, поклонились Павле. Она поклон отдала, гостям улыбнулась. Пошла к печи, принялась выставлять кушанья и питье.

Снарядив стол, села на свое заглавное место, тогда и взялись все за ложки.

– Друг Павла, – спросил почтительно Корнюха, – не изволишь взять к нам двух новоприбывших, Лавра и Анику, людей духовных?

– Пущай живут, – молвила Павла. Все перевели дух, ибо слово этой женщины в ее доме было первым.

Аника отведывал кушанья с усердием, ибо такой еды отродясь не только не ел, но и на вкус не знал. После еды встали, помолились и опять… сели. Одна Павла пошла за занавески, где стояла постель. Туда же отправился Корнюха. Скоро там начались вздохи и движение. Аника завертел удивленно головой, а Лавр, подняв правую бровь, все прислушивался. Корнюха вышел довольно скоро, и за занавески пошел другой казак.

– Эх ты! – изумился Аника.

Ему тотчас объяснили:

– Павла наша жена, и нам она люба.

– Пошли-ка отсюда! – выскочил из-за стола Лавр, сграбастав Анику. Тот извернулся, выскочил из дружеских лап.

– Чегой-то я пойду? Нас тоже приняли. Ведь приняли? – спросил казаков Аника, красный, взъерепененный.

– Приняли, – сказали казаки, посмеиваясь.

Лавр сплюнул, но ему тотчас кинули тряпку.

– Вытри… Коли не хочешь, не можешь – иди на печь, поспи.

Когда настал черед Аники, дрожал он, будто лист осиновый. В спаленку юркнул, а на постели – без ничего! – уж такая пышность, такая белизна, что весь он стал одной жилой.

Павла за старание по голове его погладила.

– Ишь ты! Ростом мал, а больше и крепче, чем у тебя, у семерых нет.

Лавр на печи отсиделся от блудодейства.

После обеденного сна – спали кто на лавке, кто на полу – все отправились по делам. Поить, кормить лошадей, чистить большую стенобитную пушку. Пушка стояла во дворе. Хоругвь Сеньки Милохова была к этой громадине приставлена для охраны и, коль будет дело, для пальбы.

Вечером возле дома Аника увидел могутного, невероятной, знать, силы человека, стоящего на коленях.

– Опять приволокся! – изумился Корнюха.

– А кто сей дядя? – спросил Аника.

– Муж Павлы.

У Аники душа в пятки спряталась, но казак смело подошел к великану.

– Пожаловал?

Кузнец Пуд пугливо, с расторопной благодарностью закивал.

– Неужто выкуп принес?

– Принес, – склонил Пуд голову.

– Сполна?

– Сполна. Все сто рублей.

– Да где ж ты их взял?

– Купца ограбил.

– Может, и зарезал, купца-то?

– Прибил, – сказал Пуд. – Я раньше руку не мог на человека поднять. А теперь я… убивец.

Корнюха почесал в затылке.

– Ты вот что… Ты завтра утром приходи. Мы нынче решим промеж себя, как быть… Ты глаза-то пока не мозоль…

Пуд покорно поднялся с колен, побрел по лагерю прочь, в те таборы, где стояла новая, присланная из Ярославля тысяча. Ярославцы, поцеловав крест Дмитрию Иоанновичу, прислали ему все обещанное: тысячу ратников и тридцать тысяч рублей серебром.

В доме Павлы с ужином запозднились. Павла затеяла пироги с грибами. Народ пришел проголодавшийся, но никто хозяйку не попрекнул, не поторопил… Принесли из подвала бочонок меда, ведро водки и, чтобы не ждать попусту, велели Лавру да Анике спеть службу.

– Вот уж воистину – дом полная чаша! – воскликнул Корнюха. – Теперь у нас и церковь своя.

Лавр начал петь запинаясь, но Аника старался так, что чуть было из кожи не вылез. Пироги поспели наконец, Павла зажгла лучины, и все сели за стол.

Сначала выпили, потом слюнку сглотнули над огромными пирогами, источающими дух русского леса и русской печи. Когда все разомлели в хмельном пиршестве, Корнюха хмыкнул в кулак, и все примолкли, ожидая серьезного известия.

– Вот что, братцы, – сказал Корнюха, – за Павлой муж пришел.

– А выкуп?!

– С выкупом.

Все обернулись к Павле, но она ни бровью не повела, ни веком не сморгнула. Подскарбий схитрил:

– Ляжем спать, братцы! Утро вечера мудренее.

Павла пошла в спаленку на высокую свою постель, приняла всех, кроме упрямца Лавра. Хитрый Аника был снова последним, так он и заснул под белым теплым боком. Павла его не выставила и утром его одного и порадовала.

Остальные спали.

Как всегда, принялась она хлопотать у печи, за водой пошла, а Пуд уж стоит под окнами. Увидел жену, голову опустил, прошептал:

– Я новый дом срубил. Пошли отсюда.

Ничего не ответила Павла, вздохнуть вздохнула и принялась воду из колодца набирать.

Вернулась домой, а там уж гам, спор, никакого порядка. Казак по прозвищу Зипун-до-Пупа так сказал:

– Отпустим бабу. Нас нынче восемь, а завтра, может, десять будет. Уморим хорошего человека. Она хоть баба, да не лошадь.

– Коли бы она не хотела нас всех, ничего бы и не было, – возразил ему казак Переплюй, – но я не прочь отпустить. Другой такой не сыщем, зато добудем каждому по своей. Наскучат – поменяем.

Остальные, однако, на дыбы, орут, не хотят отпустить Павлу.

– Слово-то мы давали кузнецу казацкое, – закончил споры Корнюха. – Кузнец, чтоб жену вернуть, из человека душу выбил… Нет, казаки, нехорошо слова не держать.

Павла стояла с коромыслом на плече, у порога. Тут она, послушав Корнюху, ведра на пол поставила. Прошла в спаленку, узелок из-под кровати вытащила, казакам поклонилась и за порог.

– Эй, Пуд! – крикнула с крыльца. – Поди отдай за меня выкуп.

Пуд бегом на крыльцо, в избу, три кисета с монетами на стол и к своей Павле.

Сидели казаки, кто хмыкая, кто матерясь.

Аника принялся деньги считать. В жизни столько денег не видывал. Считал-считал, да и говорит:

– Тут не ровно сто рублей. Тут на алтын больше. Отвезу-ка я Пуду лишек. Дайте мне только телегу – верхом-то я ездить не умею – и еще саблю.

– Зачем тебе сабля, коли в седле не усидишь? – спросил Зипун-до-Пупа.

– А затем, чтоб все в Тушине знали: Аника – воин, а не какой-то там обозный.

– Так ты же из духовных.

– Нет, дайте мне саблю!

Дали ему саблю, запряг он лошадь и давай погонять.

Через полчаса вернулся, да не один. Казаки все еще из дома не выходили.

Вводит Аника-коротышка в горницу Павлу за белую руку.

– Принимайте хозяйку, – говорит.

Казаки только глаза таращат.

– Как же ты с Пудом управился? – спросил Зипундо-Пупа.

– За алтын выменял.

– Неужто он тебе, этакий, этакому такую-то уступил? – Да вот уступил, – сказал Аника да как заорет на дружка своего, на Лавра: – Вставай, старый хрен! За дело принимайся!

– За какое?

– Обвенчай нас всех с Павлой, чтоб жили мы с ней по правде.

– У тебя дома жена! И у них небось жены.

– То где-то, а наш дом теперь тут! Венчай.

– С ума ты спятил, Аника! – изумился Лавр. – Я, чай, не священник.